Жак Росси - Жак-француз. В память о ГУЛАГе

В царстве ГУЛАГа всё происходит не сразу. Время идет, и если тебе хватит ума, ты сумеешь к нему приспособиться, сумеешь не развалиться и ждать конца срока. Пересыльная тюрьма – ритуал инициации, постепенной подготовки к жестокостям лагеря. Это медленное нисхождение в ад, сперва столыпинский вагон, потом пересыльная тюрьма, пересыльный лагерь и баржа, которая несет к месту назначения, к Мертвому дому.

После Свердловска заключенные поехали в Красноярск, все, кроме Жака и четырех его товарищей, от которых администрация лагеря по неизвестным причинам отказалась, а потому их опять погрузили в «столыпин» и повезли до конечной станции, в Иркутск. «Мы всё ехали на восток, так и не увидев знаменитого озера Байкал. Но в Иркутске охранники от нас тоже отказались, и мы проехали около четырех тысяч километров обратно в Красноярск, итого восемь-девять тысяч лишних километров».

Красноярская транзитная тюрьма оказалась последней на долгом пути Жака к каторге. В Красноярске тогда было триста тысяч населения, теперь город разросся и его население насчитывает свыше миллиона человек. Жак и его попутчики по партии арестантов (состав которой тем временем значительно изменился, кто-то исчез, кто-то добавился) дней десять прождали в пересыльной тюрьме.

Разница между пересыльной тюрьмой и пересыльным лагерем состояла в том, что многие пересыльные тюрьмы находились в ведомстве милиции; кроме того, при Сталине в тюрьмах, любых – предварительного заключения, пересыльных или строгого режима, – не было принудительных работ. А транзитный лагерь – это уже часть огромного лагерного конгломерата. Так, красноярский лагерь на Енисее – это сектор большого норильского лагеря; заключенные добрались туда речным путем. Один сектор лагеря был обнесен колючей проволокой, там располагались бараки, где жили заключенные. «ГУЛАГ» расшифровывается как главное управление исправительно-трудовых лагерей, мест заключения и трудовых поселений (эти последние – без решеток и колючей проволоки). В сущности, это правительство целой страны, его щупальца протянулись по всему Советскому Союзу. «Именно это распространение и распадение на множество разобщенных островков подсказало Солженицыну образ архипелага. Заключенные были в изоляции, как на островке среди моря. В одном и том же лагере два человека могли за много лет так никогда и не встретиться. Через пятнадцать лет после освобождения из ГУЛАГа я встретил одного польского инженера. Мы обнаружили, что провели годы в Норильске, в двух километрах друг от друга, и наши пути ни разу не пересеклись».

Впервые оказавшись в Красноярске, заключенные пешком шли из пересыльной тюрьмы в пересыльный лагерь, расположенный в том же городе. «Нас вели под строгой охраной. Шли колонной в несколько сот человек. Вышли из города по окраинным улицам». Впервые за долгие месяцы Жак шагал по обычному, а не тюремному пространству, шагал в колонне по пять человек, окруженной вооруженными охранниками, – а вокруг шла свободная жизнь. Сибирские города были сплошь деревянные, двухэтажные домики далеко отстояли один от другого. Очень быстро они очутились в пригороде; с крылечек своих изб на нескончаемые процессии каторжников смотрели старухи, словно пришедшие из глубины веков.

«В одном ряду со мной шагал генерал. В пересыльной тюрьме у него украли сапоги. Он шел в своей щегольской шинели, с которой во время ареста были сорваны знаки отличия, шел, осторожно ставя босые ноги на грязную дорогу. А старухи пристально смотрели на нас и ничего не говорили. При царе было то же самое, только арестантов было меньше. В те времена горожане подавали им хлеб, табак, выражали участие, но советский режим строго запретил сочувствовать преступникам. И старухи, у которых, возможно, сыновья или мужья были в такой же беде, что и мы, молчали, но их взгляды были красноречивы. Ни малейшей враждебности, хотя их сутками отравляла пропаганда, обличавшая “врагов народа и коммунизма”, мешавших наступлению светлого будущего. В середине дня мужчины были на работе. Дома сидели только женщины с детьми.

Я был рад новизне, рад видеть кусочек города, тем более такого экзотического. Я с любопытством рассматривал примитивные постройки, грязь. Было в этом пейзаже что-то особенное, чего я не мог бы объяснить, – нечто тусклое, неряшливое. Я всегда любил смотреть фильмы про Арктику. Но в любом документальном фильме я сразу понимал, какую Арктику показывают, – американскую, канадскую или советскую. На советской всегда был этот налет неряшливости. Если попадалась упряжка оленей, на упряжи всегда было десять узлов вместо одного; если сани – то раздолбанные и кое-как починенные; если люди – то в лохмотьях. Обитатели архипелага ГУЛАГ больше всего боялись попасть в Арктику. Я побывал в Сибири и в Арктике, но после Арктики сибирская тюрьма показалась мне чуть не санаторием!»

Впервые с ареста Жак очутился не в тюрьме, а в лагере, на свежем воздухе, пускай и за колючей проволокой с вышками. Место напоминало пустырь за городом, недалеко от берега реки. Пересыльный лагерь. Впервые он увидел бараки, а в них тысячи людей… две тысячи, или три, или даже четыре.

«Когда дошли до места, нам крикнули, чтобы мы устраивались в бараках. Мы бросились бегом. Я еще по тюремному опыту знал, что нужно добежать первым и захватить лучшее место. Что такое лучшее место? Угловое – там легче себя защитить.

Ворвался блатной с криком:

– Люди тут есть?

Мы, пятьдесят восьмая статья, людьми для него не были.

Я оказался проворней других, потому что у меня было меньше барахла. От чемодана я отделался еще при отъезде из Москвы. У других были мешки с тем, что им принесли родственники, с одеждой или едой. А у меня почти ничего не было, я шел налегке, мне было тридцать, я был крепкий. Я бросился к угловому месту и занял его первый.

Тут же подскочил уголовник и коротко сказал:

– Убирайся.

И дернул меня за ногу, чтобы стащить на пол. А я, новичок, стал бить его другой ногой. Он очень удивился. Надо сказать, что в ГУЛАГе блатные привыкли, что все безропотно признают их господство и ни один фраер не рискнет оказать им сопротивление. Было такое правило: блатные все друг дружке помогают, а у фраеров каждый сам за себя. Мой обидчик с первого взгляда понял, что я фраер, и действовал по своим понятиям совершенно правильно. Но мое неожиданное сопротивление его озадачило. И вопреки ожиданию он убрался вон. Тем временем подоспели на помощь мои товарищи, и мы заняли отвоеванный участок».