Жак Росси - Жак-француз. В память о ГУЛАГе

Опорожнение параши происходило так же, как пополнение запаса воды, с помощью такого же деревянного ведра. «Поскольку две бочки находились рядом, брызги нечистот из ведра попадали в бочку с водой. В результате через три дня все до единого страдали дизентерией. А ведь лестниц было две, а не одна. Зачем было ставить две бочки рядом? Скорее всего, это сделали не нарочно. Вот еще одна непостижимая тайна советской реальности. Я встречал мало примеров чистого садизма, такого, о котором рассказывают те, кто пережил нацистские лагеря. Просто здесь первым делом старались бездумно выполнить распоряжения начальства. В коммунистической России преступными были не столько люди, сколько сама система. В камере Александровского централа, где мне довелось сидеть годы спустя, стены были покрыты коркой льда с октября по апрель. На мне было шерстяное нижнее белье. Но по правилам в камере нельзя было держать личные вещи. Меня заставили сдать белье на склад. А осужден я был на двадцать пять лет – хорошо, что умер Сталин и мне не пришлось сидеть до конца срока. Мое белье лежало на складе, а я умирал от холода. Вот что значит садизм, заложенный в систему. Лично меня никто не преследовал, я страдал от абсурдной инструкции.

В трюме, полном арестантов, было, конечно, несколько блатных. А с уголовниками вечно одно и то же: стычки, драки, карточная игра; и несмотря на тесное замкнутое пространство, воры продолжали воровать. В таких условиях странно, что никто не умер. Но когда человеку выпадают тяжкие испытания, в нем пробуждается изумительная способность мобилизовать все свои внутренние силы – физические и духовные. И способность терпеть. В отличие от тех, кого избаловала жизнь в цивилизованных и законопослушных странах, русский человек всегда был вынужден выдерживать испытания, которые бы уничтожили любого другого. Позже, зимой, я обнаружил, что, когда нас водили в баню, а потом по морозу в пятнадцать градусов заставляли бежать голыми туда, где лежала наша одежда, никто не простужался».

Он отлично закалился, этот хилый ребенок, которого когда-то не пускали в школу, чтобы не разболелся. Он выдержал дизентерию, переутомление, холод, духоту, голод, страх перед будущим, которое ждало арестантов в конце непереносимого пути. Прошли семнадцать дней. Две баржи с утробой, до отказа набитой «человеческим материалом» (термин, использовавшийся как нацистами, так и советскими людьми, отмечает Жак), ползли вниз по течению Енисея. В один прекрасный день из глубин трюма раздался голос. Не крик протеста – пение. «Откуда бралась в людях эта безудержная сила после месяцев мучительства и унижений? Среди нас был оперный певец. Его бас резонировал в темном трюме, как в пещере! И это пение возвращало нам достоинство. Мы все застыли, околдованные, все до одного, охранники, уголовники, остальные заключенные (люди в основном интеллектуальные). Помнится, звучала ария из “Бориса Годунова”. Как это было великолепно!

Помню, что вооруженные солдаты, охранявшие люк, свесились, чтобы лучше слышать, а когда певец замолчал, кто-то из них восхищенно спросил:

– Где он научился так петь?

И ему гордо ответили:

– Это певец Ленинградской оперы.

Солдат в себя не мог прийти от изумления. Вся охрана тут же пожелала взглянуть на певца, и он подошел раскланяться к люку, который был открыт, так что мы видели небо, но по большей части колени солдат, которые нас добросовестно охраняли. Певцу было приятно, что его пение имеет такой успех. Для него это, конечно, представляло нечто новенькое: обычно артисты видят публику сверху вниз – ложи, партер. А он свою публику видел снизу. Через люк просачивалось немного света, а у нас-то в трюме было совсем темно. Помню его некрасивое лицо, обращенное кверху, к этим солдатам, казавшимся нам совсем маленькими, – а они оттуда, сверху, выражали ему свое восхищение.

Вскоре певец вернулся на свое место – солдаты боялись затягивать разговор с ним. Им было страшно, как всем. У них был начальник, который над ними надзирал, а у того начальника свой начальник, и все они тряслись от страха. В этом мире все жили в страхе. Но все-таки молодой охранник окликнул заключенного, который был ближе всех к люку, и шепнул ему:

– Вот, держи, дай эту пайку хлеба певцу!

Охранники, как и тюремные надзиратели, были чаще всего солдаты, которые после окончания срочной службы нанимались по контракту в пенитенциарные учреждения, лишь бы не возвращаться в свой колхоз, где жилось немногим лучше, чем в ГУЛАГе. Многие мои товарищи по заключению подтверждали, что между лагерем и колхозом невелика разница. Я восхищаюсь этим молодым охранником, который пошел на риск из чистой любви к искусству.

А потом произошло нечто удивительное: как-то ночью один молодой солдатик уснул на посту и его винтовка упала к нам в трюм. Этот случай можно было раздуть в политическое дело, которое пахло смертными приговорами. Винтовку поймал уголовник. Он схватил оружие, осторожно убедился, что на палубе все спокойно, что никто не подсматривает. И вернул винтовку солдату. В результате весь остаток пути сверху нам на головы так и летели пачки табака и куски хлеба».

Наконец баржи, груженные людьми, достигли порта Дудинка на Енисее, откуда был прямой путь на Норильск. «Баржа остановилась. Мы это чувствовали. Мы слышали плеск воды, ударявшей в борта, но судно не двигалось. Нас вывели группами по десять человек. Солдаты охраны, знавшие, что за ними наблюдают, опять превратились в грубиянов. Красота пения развеялась. Я вылез на палубу вместе с моими девятью спутниками и увидел небо, исчерченное грядами облаков, вытянувшимися, как электрическое провода. Когда я увидел этот скудный свет, у меня кровь застыла в жилах. Это был край света . Куда ни посмотришь, вокруг тундра, пустая, бескрайняя, однообразно серая. Ни дерева, ни кустика, только мхи и лишайники со всех сторон. На берегу, к которому причалили баржи, я заметил несколько деревянных домиков, вросших в землю, людей, таких же серых, как небо, и охранников с винтовками, к которым были привинчены штыки. Надо мной тянулись параллельными линиями стаи облаков, как железнодорожные составы, – летели, сталкивались друг с другом и терялись за линией горизонта. Эти параллели, сходившиеся в одной точке, явно отмечали край света. Я так и не узнал, чем объясняется этот странный метеорологический феномен. Но я никогда не забывал, как он на меня подействовал: я понял, что мы на краю земли и дальше ничего нет».