Жак Росси - Жак-француз. В память о ГУЛАГе

Кроме этих редчайших блаженных минут чтения была еще одна радость – потрясающий арктический пейзаж. «В очень холодные ночи, когда небо было совершенно чистым, нам представало северное сияние, словно разноцветная завеса: темно-синий цвет, переходящий в сине-зеленый, цвета морской волны, за ним бирюзовый и наконец ярко-алый с примесью розового, и всё это пробегало по необъятному небосводу, будто великан выплескивал из гигантских ведер краски, широко растекающиеся над нами, прежде чем померкнуть. Мои товарищи после двенадцати часов изматывающего труда обычно не обращали внимания на северное сияние. Но меня эта красота покоряла, пробирала до мозга костей, я даже спать не мог несмотря на всю усталость. Хотя я ведь знал, что всё это великолепие предвещает мучительное для нас падение температуры. Летом почти никогда не темнело, солнце опускалось совсем низко, и лучи его приобретали фиолетовый оттенок. Даже серая тундра начинала играть яркими красками».

От вынужденного воздержания заключенные в общем страдали куда меньше, чем от недоедания. Куда там! Нелепо даже рассуждать на эту тему в мире, где сексуальность – роскошь, дозволенная разве что уголовникам, гулаговским паханам, монопольно владевшим теми немногими имевшимися в лагере женщинами, которые могли представлять интерес. «Когда прибывали новенькие, те, кто помоложе, спрашивали:

– А как тут крутят любовь?

А старожилы отвечали:

– Если ты про это самое, то тут как бы тебя самого не употребили. А вообще через несколько месяцев тебе и самому не захочется.

И правда, от голода и переутомления обычно никто ничего и не мог. Хотя иногда бывало…».

По правилам сексуальные отношения между заключенными и между заключенным и вольным были запрещены, и зэка, застигнутого на месте преступления, отправляли в карцер. Если зэки вступали в устойчивые отношения, их разделяли, отселяя одного из них в другой барак. «Лагерные жены», то есть заключенные женщины, сожительствовавшие с заключенными же мужчинами, бывали в основном только в среде уголовников. Случалось и так, что интеллигентная женщина, осужденная по 58‐й статье, преподавательница, юрист или врач, вынужденно становилась «лагерной женой» уголовника. «Интеллигентная или просто ни в чем не повинная женщина иной раз вступала в прочные отношения с преступником, с уголовником, который помогал ей выжить, но если ее покровителя переводили в другой лагерь, ей приходилось подыскивать ему замену.

Женщинам в лагере явно было намного тяжелее, чем мужчинам, прежде всего из-за работы, но еще и потому, что охранниц-женщин не хватало и к ним приставляли охранников-мужчин. Недаром по гулаговской поговорке десять тысяч литров воды заменяют один грамм мяса. В некоторых пересыльных лагерях обыскивали под открытым небом. Теоретически мужчинам при этом присутствовать не полагалось, но всегда находились мерзавцы, которые глазели, и женщинам приходилось сносить их замечания и глумление. Некоторые особенно развязные уголовницы отвечали насмешкой на насмешку, но остальным, которые впервые с этим столкнулись, приходилось терпеть чудовищное унижение».

Вообще ГУЛАГ – это школа разврата для молодых женщин, которые на свою беду туда попали. «Я своими глазами видел дочь партсекретаря, изнеженную, избалованную, угодившую в дудинский лагерь из-за отца, потому что под ним заколебалась почва и принялись за его семью. Пятнадцать лет. Ангельское личико. Прекрасное воспитание, отменные манеры. Спустя два года наши пути опять пересеклись. Ее было не узнать: тощая уродина, в зубах бычок, повадки настоящей шлюхи».

А были ведь и коллективные изнасилования. Жак описал историю молодой красивой польки, выпускницы Варшавской политехнической школы; ее арестовали после того, как она принимала участие в Варшавском восстании против нацистов. Товарки нашли ее на дне заброшенного колодца: она подверглась групповому изнасилованию, причем оно было инспирировано начальством: «У советских заключенных это называлось “пропустить через трамвай”; говорилось также “огулять хором”, “огулять колхозом”. Хотя я знал одну девушку, которой удалось всем отказать. Мужчины, которых она отвергла, в конце концов объединились для ее защиты по принципу “если я с ней не спал, так и ты не будешь”».

О гомосексуализме Жак в лагере никогда не слышал. «В мое время и до конца пятидесятых такие случаи были невероятно редки. Помню одного армянского лавочника, арестованного за гомосексуализм; за это преступление давали пять-шесть лет, если впервые, и от пяти до десяти за рецидив. На каждой поверке следовало называть свою статью, поэтому все об этом знали. Русские гомосексуалистов традиционно презирали и шельмовали, но у некоторых кавказских и азиатских народов гомосексуальность была более распространена. Начиная с шестидесятых, судя по воспоминаниям и рассказам зэков тех лет, об этом стали упоминать чаще. Но я к тому времени уже с ГУЛАГом расстался.

Сцена, которую я в “Утопии” назвал “Окурок”, когда я застал в отхожем месте пару, занимавшуюся сексом, показала мне лучше, чем все книги на свете, как деградируют люди в так называемых “исправительных” лагерях. Причем это “исправление” было частью огромной общественно-политической лаборатории по созданию “нового человека”, так что подвергался ему не только ГУЛАГ, но и вся советская система, самым точным воплощением которой он являлся. Сперва у меня много времени ушло на то, чтобы осознать, что я и мои товарищи вовсе не жертвы судебной ошибки, сбоя в работе системы. А потом, борясь за выживание, я постепенно осознал, что пресловутый “новый человек” – это омерзительное отребье человеческого рода, выведенное, выращенное, клонированное в ГУЛАГе по модели, разработанной советской коммунистической системой, за которую я когда-то готов был без оглядки пожертвовать жизнью».

Жак наряду со многими другими инстинктивно старался сохранить в себе человеческое начало; этим, а также некоторыми исключительными чертами его характера объясняется то, что он выжил в ГУЛАГе и прожил долгую жизнь.

В частности, Жаку удалось продержаться до конца, потому что он умел компенсировать те качества, которых ему не хватало, своими преимуществами. «Я сознавал, что я всего лишь атом в общей массе, я не зацикливался на собственной персоне и стремился не столько оплакивать свои несчастья, сколько по возможности больше узнать и понять. И потом, я ведь хорошо рисовал! Еще по пути в Норильск я подружился с несколькими инженерами, крупнейшими специалистами в своей области; в лагере я вновь с ними встретился. Им тем временем удалось создать прямо в лагере конструкторское бюро. Кое-кто из них пользовался некоторым влиянием, несмотря на свое положение заключенного. Директор бюро мог сказать своему вольнонаемному заместителю, что ему нужен чертежник, то есть я. Кроме того, я рисовал портреты. Сначала рисовал моих товарищей, тех, кто хотел послать свое изображение жене и детям. Постепенно об этом узнали все. Начальникам стройки тоже захотелось получить свои портреты, это послужило мне рекламой. Даже начальство, чиновники, которым легко было заказать свою фотографию, предпочитали мои рисунки. Поэтому иногда я не шел долбить лопатой мерзлую землю, или грузить бревна в вагоны, или работать в шахте – вместо этого меня приглашали в будку, служившую конторой, и я рисовал портреты. Конечно, нужно было добиваться сходства. Портрет Сталина в манере Пикассо – это был бы прямой путь в карцер!»