Жак Росси - Жак-француз. В память о ГУЛАГе

Однажды нам приказали разгружать с барж ящики на что-то вроде конвейера, который, однако, работал отвратительно, так что в конце концов нам пришлось перетаскивать эти ящики на спине. На берегу пошел дождь, охрана ослабила бдительность. Мы набились в кабину электрика. Внезапно в это убежище ворвался один из наших самых главных и наиболее опасных начальников. Я интуитивно достал блокнот с зарисовками и стал листать страницы, поглядывая на часы, будто следил, как долго не работает конвейер. Начальник принял меня за служащего, и я избежал кары». Отлынивать от работы – это была еще одна форма туфты, иногда граничившая с откровенным саботажем. «Вместо того чтобы строить дорожное полотно из огромных каменных глыб, которые мы добывали в карьере, я возводил из них целые постройки, внутри которых ровным счетом ничего не было. Я очень старался, и вот наконец я укреплял замковый камень свода. Работа моя была художественная, хоть и бесполезная, никому не нужная – но я был так рад, что оставил в дураках систему!»

Уголовники-рецидивисты, блатные – вот кто в ГУЛАГе профессионально уклоняется от работы. Если такие числятся в бригаде, они предоставляют другим заключенным вкалывать за них, чтобы выработать норму. Нет никакой возможности заставить их делать то, что им положено. В их распоряжении женщины, еда, никто им и слова поперек не скажет. Но и простой зэк тоже норовит уклониться от тяжелых работ, не так откровенно, но упорно, ведь он прекрасно знает, что такие работы чреваты не только переутомлением, но и смертью на месте. «У меня было несколько несчастных случаев на работе, но мне повезло, я остался цел. Однажды мы строили на реке пристани: заполняли камнями огромные выдолбленные стволы и погружали их в воду, чтобы они служили опорой самим пристаням. Работали ночью, дело было в мае, вода стояла высоко. К тому времени, как вода спадет, пристани должны были быть готовы к приему судов. Ночь выдалась очень холодная, но светло было, как днем. В какой-то момент я поскользнулся на стволе дерева и упал в воду. К счастью, один товарищ по заключению, узбек, исхитрился вцепиться в другое бревно и протянуть мне руку. Работу никто не прервал, и я, совершенно мокрый и промерзший, тоже вернулся к прерванному делу».

Болезни и увечья, случайные и умышленные, и несчастные случаи были поводом обратиться в санчасть, где центральным действующим лицом, решающим, кому жить, а кому умереть, был врач. Санчасть размещалась в бараке примерно в тридцать метров длиной, где вместо нар стояли кровати. По центру тянулся коридор, справа и слева – палаты, некоторые более или менее изолированные, на случай инфекции. Это было одно из немногих мест, по словам Жака, где кое-какие заключенные с невероятными предосторожностями ухитрялись заниматься любовью. Но завидовал он им не из-за этого. «Когда я впервые пошел навестить моего приятеля украинца Петра, который упал с горы бревен и страшно расшибся, помню, как я с завистью подумал: “Как ему повезло! Хотел бы я быть на его месте!” Мало того, что его кормили особой едой, за ним еще и ухаживала медсестра, даже выносила за ним судно, поскольку ходить он не мог.

Вольнонаемные врачи и врачи-заключенные мало чем отличались. Не в пример Солженицыну, я в ГУЛАГе встречал не только негодяев в белых халатах, но и добросовестных специалистов. В Александровском централе несколькими годами спустя я познакомился с одним слепым зэком, которого внимательно осмотрел врач-монгол откуда-то из-под Иркутска и вопреки правилу, по которому арестантам не полагалось сообщать их диагноз, объяснил пациенту, что операция может вернуть ему зрение. Слепой не подумал, что многочисленные заявления, в которых он умолял, чтобы его перевели в тюрьму, где ему смогут сделать операцию, поставят под удар врача-монгола. В конце концов он получил от администрации тюрьмы официальный ответ, который мне позволили ему прочесть: “Доводится до сведения заключенного такого-то, что генеральный прокурор подробно изучил его заявление и установил, что его осуждение законно и пересмотру не подлежит”. А врач-монгол поплатился за излишек гуманизма!»

Здоровье зэков было одним из признаков, позволявших их различать. «Каждые шесть месяцев мы посещали врача, нас классифицировали исходя из состояния нашего здоровья. Первой категорией трудоспособности было ТФТ, что означало – годен к тяжелому физическому труду. Инвалидных категорий было три, но из них только одна давала освобождение от работы. Без одной руки можно было работать, а без обеих нельзя. Я знал заключенного, который отрезал себе вторую руку».

С давних времен по российской каторжной традиции считается, что лучший способ избежать изнурительного труда – искать убежища в больнице; об этом упоминается еще у Достоевского. «Я часто ходил к врачу за освобождением. Относились ко мне в общем хорошо и помогали мне сачковать, но потом я спохватился, что наношу урон по-настоящему больным заключенным, поскольку число освобождений было ограничено. Правда, до сорок третьего года этот лимит часто превышали. Все подобные правила менялись в зависимости от периода и от лагеря – в лагерях строгого режима они, разумеется, были жестче. По гулаговской поговорке, “голову под мышкой принеси – получишь освобождение”».

Жаку встречались иногда не только милосердные врачи, но и охранники, сохранившие остатки гуманности: «В сорок первом – сорок втором один конвоир, когда вел нас на работу, забавлялся тем, что поигрывал затвором винтовки и тыкал ее стволом нам в ягодицы. Зато другой, татарин, убирал свое оружие подальше, чтобы нас не пугать. В Александровском централе, когда я отбывал второй срок, была одна охранница, известная своей жестокостью. Однажды я видел, как она подобрала во дворе раненую ласточку. Она грела птицу и бормотала ей какие-то ласковые слова».

По действующему правилу каждые десять дней зэки имеют право на день отдыха. Но в Арктике зимой часто свирепствует пурга. Когда сводка погоды предсказывает пургу, конвой отказывается водить заключенных на работу. Чтобы за ними следить, солдатам нужно хоть что-то видеть. Даже летом бывают такие бесснежные бури, что ветер валит человека с ног, и в этих случаях начальник метеослужбы запрещает работы за пределами помещения. «В эти дни нас оставляли в бараке и это засчитывалось за выходной. Если пурга или буря продолжались три дня подряд, у нас потом не было выходных месяц. Отпуска не полагалось. В редчайших случаях, когда буря продолжалась шесть дней, потом работали без продыху два месяца.

В нерабочие дни, само собой, первое дело было выспаться. Потом, когда немного приходили в себя после усталости, пронизывавшей каждую клеточку тела, можно было почитать. Выбор был весьма примитивный, по большей части пропагандистские книжонки. Но иногда удавалось добыть Чехова или Толстого. Эти книги зачитывали до дыр, в них не хватало страниц. Кроме книг были обрывки газет, из которых курильщики свертывали самокрутки, потому что в ларьке продавался табак. Ответственный за пропаганду, которая в лагере называлась “культурно-воспитательной работой” – часто на эту должность назначали уголовников, – читал нам вслух то, что было напечатано на газетных клочках, а по большим праздникам давал нам почитать даже всю “Правду” целиком, прежде чем разодрать ее на курево».