Жак Росси - Жак-француз. В память о ГУЛАГе

Побудка в пять утра, отбой в двадцать три. Днем разрешено находиться только в белье. Вечером охранник приносил “постель” – три доски, сбитые вместе двумя поперечными досками. Я клал эту “постель” прямо на пол, натягивал на себя одежду и пытался спать. Помню, что ночью меня то и дело будил холод и я пытался согреться ходьбой – три шага туда и три обратно. Но часовой за окошком каждый раз орал мне, чтобы я лег. До пяти утра вставать запрещалось».

Нужно добавить, что карцеры были везде, в каждой тюрьме, в каждом лагере, на кораблях и в поездах, на которых перевозили заключенных. По приблизительным подсчетам самих заключенных, между тридцатыми годами и смертью Сталина около 10 % арестантов находились в карцерах.

Можно ли сказать, что карцер – худшее, что есть в ГУЛАГе? «Худшее? Что значит худшее? Всегда найдется что-то еще хуже… Тот, кто говорит “ничего нет хуже, чем…” – счастливый человек, живший вольготно и не узнавший, что худшему нет предела. Если вам повезло и вы не узнали худшего, это не значит, что худшее не существует. Вот вам гулаговский анекдот: пытали обычно в подвалах, в подземельях. Рассказывали, что когда одного заключенного привели в подвал пытать, он решил, что попал в последний круг ада. Вдруг дверь за ним захлопнулась, и он услышал стук снизу. Потому что нет такого места, чтобы ниже ничего уже не было».

Как большинство уцелевших, Жак знал, что те, кто хлебнул самого худшего, не могли и не имели права об этом рассказывать. Где предел страдания? Солженицын признавал, что судьба поэта и писателя Варлама Шаламова, колымского «доходяги», была тяжелее его собственной: «Лагерный опыт Шаламова был горше и дольше моего, и я с уважением признаю, что именно ему, а не мне досталось коснуться того дна озверения и отчаяния, к которому тянул нас весь лагерный быт» [28] Солженицын А. Указ. соч. С. 516. . А ведь Шаламов, и Солженицын, и Жак выжили, то есть самого худшего им все-таки не досталось. Хотя может быть, худшее – это та ответственность, которая легла на их плечи и состоит в том, чтобы быть хранителями этого коллективного «худшего», суммы общего горя, о котором они обязаны свидетельствовать.

С годами пережитое в лагере пронизало Жака насквозь, так что воспоминания о том, что было до лагеря, стали путаться и расплываться. «Лет через шесть после ареста мне приснился сон. Я с лопатой в руке мучительно строил дорогу, как вдруг вижу отчима в одном из его элегантных костюмов на холмике поодаль будто он надзирает за работой. Тут я резко проснулся в каком-то изумлении, а эта последняя картина еще отчетливо стояла у меня перед глазами. Мне не верилось, что я его когда-то знал. Мне казалось, что я всегда жил в ГУЛАГе».

В этой обстановке – каторжный труд, карцер, голод, холод и наконец необратимая утрата смысла жизни, веры в коммунизм – Жак сумел выжить. «Выжить – это, вероятно, удача, но удача, возникающая посреди безымянной катастрофы, а потому отмеченная неисцелимой раной; и дело не в чувстве вины, не в стыде за то, что ты избежал общей судьбы, а в том, что памяти о безграничном общем страдании отныне суждено храниться в сознании одного человека» [29].

Задним числом появляется немало объяснений, почему кто-либо выжил. Жака много раз об этом спрашивали, он раздумывал над этим, но что тут объяснишь? «У меня было хорошее здоровье, меня не очень много били, у меня не было родных, то есть в этом смысле я не был уязвим, я прекрасно владел наукой секретности, был невероятно любопытен, интересовался другими людьми и хотел понять, что с нами происходит. И еще я много читал, много учился. Короче, мне повезло. Меня не заставляли совершать подлости; я повстречал на своем пути нескольких хороших людей. И потом, душа… И Франция…».

Жак затруднялся объяснить, почему выжил – зато охотно рассказывал, каким образом это получилось и как ему тысячу раз повезло ускользнуть от гибели в ГУЛАГе: «В меня никогда не стреляли вне зоны, которую охранник обозначал четырьмя кольями. Любой переход за очерченные границы означал верную смерть. Я видел, как застрелили человека, пока он испражнялся. Он не хотел этим заниматься внутри огороженного пространства, где были люди, и отошел немного в сторону. Он упал мертвым на собственные испражнения. В другой раз нас вели на стройку по дороге, вдоль которой валялись мешки с мукой, намокшие, потому что лодка, на которой их перевозили, утонула. Драгоценную муку выудили и теперь разложили для просушки, мешки от влаги кое-где прорвались, и оттуда вылезали комья мокрой муки, похожие на куски гипса. Мы были страшно голодны. Внезапно двое заключенных, очень молодые, вышли из строя и бросились к мешкам. Конвоир выстрелил без предупреждения из мощной боевой винтовки, пуля пробила навылет позвоночник первого и разнесла череп второго. Оба упали в лужу. Когда через одиннадцать с половиной часов работы мы возвращались назад, лужа была красна от крови».

Оценить смертность в лагере трудно, отмечал Жак. Она меняется в зависимости от многих факторов. Сам он оказался в опаснейшем положении: из следственной тюрьмы, где полтора года он провел в относительно сносных санитарных условиях (в Бутырках кипятят воду), угодил в недавно созданный лагерь, где еще ничего не приспособлено для выживания, а это было чревато тяжелыми последствиями. Вновь прибывшие умирали от дизентерии, которая передавалась через отхожие места. Вшей, как ни странно, в советских лагерях было мало, зато хватало клопов.

Трудовое соревнование составляет основу «перековки», но и соревнование по части санитарии и гигиены лагерной системе не чуждо. «Первая секция лагеря вызывала вторую секцию на соревнование по уничтожению клопов и брала на себя письменное обязательство провести в год столько-то санитарных мероприятий. Если не удавалось проводить их регулярно, потом проделывали их все в одну неделю: три-четыре ночи подряд жгли в бараках серу и спали под открытым небом на промерзшей земле. Ночью солнце стояло ниже, и комары и мошка не оставляли на нас живого места. Но зато на какое-то время мы избавлялись от клопов».

Выживание в лагере зависело главным образом от находчивости – от умения обойти правила, по которым происходило трудовое перевоспитание, от умения уклоняться от наиболее тяжелых работ, пристраиваться на «теплые местечки», благодаря какому-нибудь таланту или возможности заработать себе льготу, немного масла или сахара. Жак пускал в ход свой талант художника, чтобы обменять его на кусок хлеба; другой использовал материалы из сапожной мастерской на изготовление домашних тапочек для подруги начальника, а взамен получал котелок супа. «Отлынивать от работы, что ни говори, нехорошо, если вы член бригады: ведь вы перекладываете свою нагрузку на товарищей. Но зато при всяком удобном случае я без зазрения совести халтурил, если мне поручали индивидуальное задание, или эксплуатировал систему. От мешков с цементом я отрывал куски бумаги и, если удавалось раздобыть карандаш, делал рисунки, которые веселили моих солагерников.