Жак Росси - Жак-француз. В память о ГУЛАГе

Друзья встретили его как триумфатора. Через несколько дней после его приезда родные, помогавшие ему добиваться репатриации, устроили праздник в его честь. «Это был не праздник даже, а прием. Очень по-европейски. С маленькими бутербродами, импортными винами, мужчины при галстуках, все едят и пьют стоя, как на американских коктейлях, разговоры о театре, о новых книгах, политические аллюзии, всё как положено у интеллектуалов, в духе Латинского квартала. А я-то недавно из большого ГУЛАГа, и пускай с малым я расстался уже несколько лет назад, всё равно, глядя на всех этих болтающих элегантных дам, я чувствовал себя немного не в своей тарелке. К концу вечера один из гостей, указав на меня пальцем, заметил: “Вы должны нам всё рассказать!” – но это было сказано спьяну. Он и не ждал, что я начну рассказывать, да и что я мог? У меня голова шла кругом».

Коммунистическая Польша начала шестидесятых, которую увидел Жак, в самом деле отличалась от Советского Союза. Люди лучше одевались. Мужчины носили шляпы, женщины выглядели подчас весьма изысканно. В витринах богатый выбор товаров, люди любезнее. «В коммунистической Польше слово “товарищ” употребляли только в официальной обстановке, а в обычной жизни говорили “господин”, “дама”, обращались в третьем лице… Милиционеры на улице иногда улыбались – в Советском Союзе такое было немыслимо. На работе люди не вели антисоветских разговоров, но за чашкой кофе позволяли себе кое-какие шуточки».

В смысле жилья и работы Жак зависел от бюро репатриации, относившегося к Министерству внутренних дел. Он очень опасался, что его пошлют в западные области, отнятые у немцев, – поляки старались их заселить заново. К счастью, у него нашлись связи; старым друзьям удалось найти ему место переводчика в конструкторском бюро, где велись работы над проектами городского и промышленного развития, предназначенными для бедных стран, не имеющих возможностей заказывать их на капиталистическом Западе. Жак переводил с польского на английский, французский и немецкий. «Но насколько другая здесь была атмосфера! В один их первых дней моей работы в этом бюро (а там было тесно, мы все сидели буквально впритирку друг к другу) один инженер стал мурлыкать песенку: “Добро пожаловать к нам, большой боров, и в дождь, и в ветер”. Большим боровом называли Хрущева. Все веселились, а я чуть не умер со страху. Я готов был залезть под стол! Но к моему великому удивлению, ничего не случилось. Я и впрямь был уже не в Советском Союзе!»

Жилья не хватало, и найти квартиру оказалось нелегко, но квартплата по крайней мере была невысока. «На этот счет было принято своего рода соломоново решение. Репатрианты могли занимать квартиры тех, кто уезжал в эмиграцию, по большей части это были евреи, но вообще говоря, любой человек, сумевший доказать, что за границей у него есть родственник, имел право покинуть страну. В бюро по устройству репатриантов мне дали первый адрес и предложили посмотреть, устроит ли меня жилье. Это меня-то, бывшего зэка! Я не привык к таким нежностям. Это оказалась трехкомнатная коммунальная квартира. Я представился какой-то даме, которая тут же захлопнула дверь у меня перед носом, говоря, что места у них нет. И в самом деле, эта женщина, вдова с тремя детьми, занимала одну комнату. Во второй жил кто-то еще, а в третьей – уезжавший. На всех один туалет, одна кухня. Под натиском дамы я отступил.

Тогда в бюро мне выдали другой адрес. На сей раз – студия, где жила старушка, уезжавшая в Австралию к дочери. Квартира выглядела запущенной, жилица совершенно за ней не следила, но перспективы превосходили мои самые смелые мечты: наконец отдельное жилье! Я заявил, что квартира меня устраивает. Но нужно было ждать, когда старая дама уедет, и дело затянулось. Я стал разбираться, и выяснилось, что билет она купила, но агент, продававший билеты, не отдавал его, ожидая мзды, а у нее денег уже не было. Бедняга осталась без гроша, а корабль из Венеции в Сидней отплывал только раз в три недели. Я взял быка за рога. По совету друга я пошел к этому агенту и дал ему понять, что у меня влиятельные друзья в партии и это им может не понравиться. Он испугался, через три дня дама получила свой билет, а я въехал в квартиру и расстелил свой самаркандский ковер…»

В 1961 году, вернувшись в Варшаву и имея за плечами двадцать четыре года жизни в Советском Союзе, намертво врезавшиеся ему в память, Жак уже сформулировал для себя два основных дела, которые должны были занять оставшиеся ему годы: вернуться во Францию, это прежде всего, а затем всеми доступными средствами, но главное, в письменном виде поведать о своем опыте, на самом деле – опыте миллионов его собратьев. Первые годы в Польше он осваивался, искал следы той страны, что знал в молодости, приходил в себя после первых потрясений, устанавливал новые отношения с миром, сближавшим его со свободной страной, в которую мечтал вернуться. С 1961 года он осторожно ищет путей к исполнению давнего замысла, зародившегося во время бесконечного странствия в столыпинском вагоне, при первом соприкосновении с уголовниками, встреченными в пересыльной тюрьме. «Не забывайте, я по образованию лингвист. Все эти российские правонарушители и преступники, выходцы из низов, говорили на очень живописном языке, в котором полно было забавных и образных выражений, вроде “мне это нужно, как п-де будильник”. Эти выражения меня веселили и восхищали, несмотря на их контекст, и я сразу старался сохранить их в памяти – ведь поначалу немыслимо было записывать и сохранять написанное. Я пользовался приемами мнемотехники, чтобы укрепить память, как укрепляют мускулы. Я был уверен, что когда-нибудь этот материал мне пригодится. Тогда я думал, что составляю словарь гулаговского арго.

Со временем я сообразил, что под лингвистическим аспектом таится множество других проблем, не менее важных, – социальных, исторических, политических. Их суть – это, собственно говоря, условия существования заключенных в рамках системы. Еще позже меня постигло жестокое разочарование в самой системе. Я чувствовал, что заблуждение мое было настолько глубоким и всеобъемлющим, что я обязан предупредить о нем всех, чтобы впредь подобные ошибки не повторялись. Я сохранил кое-какие рисунки и карточки, начатые в Александровске тибетским алфавитом, они ускользнули от обысков и послужили мне опорой, когда я впоследствии работал над своими тремя книгами».

И вот нашелся близкий человек, который убедил Жака взяться за труд, задуманный еще после ареста. Это была Регина Г., которую он встретил у общих друзей. Дочь польских помещиков, ревностная католичка. Когда они познакомились с Жаком, ей было чуть больше двадцати лет. Ему было за пятьдесят. Деда Регины Г. арестовали сразу после вторжения в Польшу Красной армии, 17 сентября, и он исчез. Ее отцу, польскому патриоту, бо́льшую часть войны пришлось скрываться. 9 мая 1945 года, в тот самый день, когда солдаты на улицах праздновали конец войны, а советские войска захватывали территорию страны и подавляли всякую попытку сопротивления, его тоже депортировали. По слухам, его бросили больного и, скорее всего, умирающего, когда состав с заключенными подходил к Новосибирску. Семья не получила ни сообщений о нем, ни извещения о смерти, только слухи.