Жак Росси - Жак-француз. В память о ГУЛАГе

Появление карточек, которым суждено в один прекрасный день превратиться в «Справочник по ГУЛАГу», переезд в отдельную однокомнатную квартирку в Варшаве, работа переводчиком – всё это помогло Жаку наладить жизнь в Польше в первые годы. Он вновь увидел старых друзей и родных, он знакомился с новыми людьми, он повстречал Регину – это позволило ему внутренне перестроиться. И наконец, он подал заявление и стал кандидатом в члены компартии Польши.

1964 год оказался поворотным для человека, которого в ГУЛАГе называли Жак-француз. В этом году его приняли на работу в Варшавский университет в школу перевода. В справке о работе, выданной 10 ноября 1993 года, указано, что господин Жак Росси, сын Марсина, с 1 сентября 1964 года работал в должности доцента и читал курсы по французскому языку и культуре. Благодаря этой новой работе он сможет в рамках университетского обмена между Францией и Польшей поехать на стажировку в Гренобль. В этом же году польская компартия кончит рассматривать его дело, включающее в себя две фазы его революционной деятельности. Жак вновь станет членом той партии, в которой состоял в молодости, правда, с тех пор эта партия сильно изменилась.

Решение бывшего заключенного вернуться в лоно марксизма-ленинизма выглядит несколько неожиданно; Жак объясняет это стремлением обезопасить себя. «Членство в компартии всегда было для меня не религией, а средством. Вернувшись в польскую компартию, я мог сделать кое-что полезное как для себя, так и для других. Прежде всего я заботился о том, чтобы не навлечь на себя ни малейшего подозрения, которое могло бы помешать работе над “Справочником по ГУЛАГу”. Но потом я подумал, что, если у меня будет больше возможностей, я смогу помогать другим. Что и произошло в 1968 году. В начале 1960 года, сразу после того как я уехал из Советского Союза, я питал такое отвращение к коммунизму, что слышать не мог, когда друзья советовали мне вернуться в партию, где, будучи старым коммунистом, стану пользоваться доверием и окажусь хоть как-то защищен сам да и других смогу поддержать.

А потом в обстановке, отличающейся от российской, мои взгляды изменились. До войны нас было в партии не слишком много. В университете – от силы десяток, а в шестидесятые всех вместе, профессоров и студентов, оказалось чуть не десять тысяч. Отчасти мы очутились в том же положении, что и российские старые большевики в двадцатые годы, те, которые вступили в партию в 1905 году: у нас было что-то вроде закрытого клуба. Разумеется, я был окружен своего рода ореолом. Пионер польского коммунизма, долгое время – узник ГУЛАГа, пожелавший после освобождения вернуться в партию, пользовался нешуточным уважением, причем годы, проведенные в заключении, внушали больше доверия, чем политическая карьера. В Советском Союзе, наоборот, впечатление от ХХ cъезда быстро изгладилось и реабилитированные держались в стороне. Но Польша была гораздо либеральнее, и в польских энциклопедиях упоминались даже имена тех, кто так и не был реабилитирован.

В польской компартии во все времена имелись две тенденции, спорившие друг с другом: их представляли интернационалисты и партизаны. Интернационалисты, среди которых было много евреев, были коммунистами с довоенным стажем, верные идеалам Коминтерна; в большинстве они покинули Польшу на время войны из-за расовых преследований. Партизаны были националистами, они в войну участвовали в Сопротивлении. Разумеется, я, старый коминтерновец с лагерным прошлым, склонялся к первым. После шестьдесят восьмого года все разительно изменилось…».

Добавим, что для того, чтобы найти работу, особенно преподавательскую, Жаку пришлось подтвердить дипломы, которые он получал под разными именами. А для этого необходимо было доказать, что до войны он состоял в компартии, после чего он попросил о выдаче нового, послевоенного членского билета.

Случилось так, что министр высшего образования тоже был коммунистом с довоенных лет. Ему удалось добиться, чтобы в Москве в архивах среди прочих документов отыскали дипломы, которые молодой Жак получал под вымышленными именами, и прислали их ему с указанием имени, которое он носил теперь. «Министр совершенно не был в этом заинтересован лично. Он помог мне просто потому, что я был старым членом польской компартии и он видел во мне жертву сталинизма (я-то так не считал). Вот он и сделал доброе дело – добыл эти дипломы для товарища, который пострадал и теперь не мог найти работу, потому что, состоя на службе партии, получил их в свое время на другое имя. Я замечал, что среди этих людей, которые в молодости были идеалистами, а потом с головы до ног замарали себя малоаппетитными делами, многие радовались случаю сделать доброе дело и проявить каплю гуманности».

Так Жак смог получить работу в Варшавском университете. «Я вел довольно простые занятия по французской цивилизации. Этот курс, рассчитанный на год, должен был привить переводчикам, изучавшим только язык, понятие о французской культуре. Если они переводили текст, в котором фигурировало слово “шаролезская порода”, нужно было, чтобы они понимали, что речь о быках. Переводя выражение “удар Жарнака”, они должны были знать не столько географию, сколько историю – ведь на самом деле это выражение означает вероломный поступок в самом широком смысле. И так далее… По партийной линии я отвечал за немногочисленную партийную организацию школы перевода. Мы занимались только внутришкольными проблемами и ничем больше». Все это время Жак обрастал новыми друзьями. Например, Ульдерико де Сильвестри, молодой студент из Колумбии, тогда он учился в Варшавском университете и был женат на польке, а позже тоже переехал в Париж и остался одним из ближайших друзей Жака.

В 1964 году Жак делает первый шаг к осуществлению мечты, которую вынашивал больше двадцати лет, – вернуться во Францию. «Сперва я помалкивал о том, что хочу уехать из Польши. Это желание поддерживало во мне волю к жизни, но я его скрывал. Как всегда, мой расчет был на терпение. Во всяком случае, так у меня бывало с большими замыслами, потому что в повседневной жизни я легко раздражался. Когда меня взяли на работу в университет, мне дали стажировку на пятнадцать дней в Гренобле и визу на тридцать дней. Поэтому я смог половину времени провести в Париже; я остановился у друзей моих польских друзей и занялся поисками родных. Почему я не попытался попросить во Франции политического убежища? По той же причине, по какой несколькими годами раньше не стал об этом просить в московском посольстве. Я не хотел выглядеть как человек, который сам себе вырыл яму. Пока у меня все было хорошо, я чувствовал себя героем, борющимся с капитализмом. И теперь, когда я влип, мне неловко было просить помощи у этого самого капитализма; ведь взгляды мои изменились! Я наконец понял, что капитализм, по-прежнему, на мой нынешний взгляд, далекий от совершенства, всё же бесконечно гуманнее, чем наш прекрасный и возвышенный замысел, логически приводящий к той системе, которую на своей шкуре в течение многих лет изучали я и тысячи моих товарищей. Я надеялся, что найду родню во Франции и вновь стану французским гражданином: в этом случае я не окажусь ярмом на шее у этого самого капитализма, который так стремился разрушить!»