Жак Росси - Жак-француз. В память о ГУЛАГе

На этот раз Жаку не удалось разыскать родственников, но позже кровную родню заменили ему такие исключительные люди, как его друг Альбер, переводчицы и сотрудницы, основательница фонда «Друзья Жака Росси». А в дальнейшем друзья и знакомые из французского посольства в Польше сумеют разыскать в архивах актов гражданского состояния выписку из свидетельства о рождении матери Жака. Тогда и выяснится, к его удивлению, что его мама, родившаяся в Бур-ан-Брессе, была дочерью ремесленника и выросла в куда более скромной среде, чем та, где Жак жил с ней в детстве. Кроме того, он узнает, что единственная сестра его матери незадолго до войны уехала в Аргентину, чтобы преподавать там французский. Но семейные разыскания отступили на второй план: главное – это потрясение от первой встречи с Францией после тридцати лет отсутствия, да еще какого!

«Мне просто не верилось! Всё время мне представлялось, что какие-нибудь препятствия не дадут мне добраться до цели назначения. Я сжался в комок в кресле польского самолета Варшава – Париж. Мой сосед, молодой человек лет тридцати, смотрел на меня с некоторой снисходительностью: ведь мне было уже за пятьдесят и я был не похож на важную персону. Он повернулся ко мне и спросил, в первый ли раз я лечу во Францию. Я ответил, что уже бывал там, но очень давно. Он поинтересовался, когда именно.

– Лет тридцать тому назад.

– Ну, вы не узнаете Францию! Я летаю туда регулярно раз в полгода и каждый раз вижу, как она меняется.

Он хотел, чтобы я почувствовал, какая он важная шишка. Для поляка летать дважды в год во Францию было необычно. Возможно, это был секретный агент. Хотя это мог быть инженер, путешествующий в рамках промышленного контракта, или ученый, направляющийся на конгресс. Так или иначе, он дал мне понять, что знает Францию как свои пять пальцев, а я принял это смиренно».

На пересадке в Цюрихе Жак вышел из самолета размять ноги. У него была с собой французская мелочь, подарок польских друзей, которые в последний раз были во Франции в 1940 году. На прилавке он заметил какие-то лакомства, какие-то газеты свободного мира… «Монд». «Я знал, что здесь принимают французские франки. Я достал горсть мелочи.

– Месье, это же сантимы!

Мне было очень стыдно за свое невежество и бедность, я долго извинялся. Я был совершенно сбит с толку. А потом я вернулся в самолет и каждую секунду ждал объявления по громкоговорителю: “Месье Росси, просим вас подойти к контролю”… Но нет, самолет, вопреки моим опасениям, летел вперед.

Наконец он приземлился на посадочной полосе аэропорта Бурже, и я, Жак Росси, не сгинувший в Сибири, ощутил под ногами французскую землю.

Проходя через контроль, я имел дело с двумя полицейскими, один из них был белый, другой чернокожий, они болтали между собой и не обратили на меня никакого внимания, чему я был рад, тем более что их дружелюбная болтовня соответствовала моим убеждениям о равенстве рас. Один из них привычным жестом взял мой паспорт, скользнул по нему взглядом и проштамповал без малейших колебаний. Я в себя не мог прийти от изумления. Когда я в последний раз пересекал границу, советские таможенники живого места на мне не оставили. А здесь они совершенно не заинтересовались выходцем из ГУЛАГа, из коммунистического мира. Нисколько не заинтересовались!»

Жак не помнил, как прошел таможню. Очутившись в столице, он легко нашел метро. Он поехал прямо по адресу, который ему дали в Варшаве, – там, у моста Альма, жил один поляк, перебравшийся во Францию после Второй мировой войны; Жака встретили без восторга, но всё же налили ему чаю. Дом из тесаного камня выглядит шикарно, лифт фирмы Ру-Комбалюзье напомнил ему времена его молодости. Жак восхитился парадной, которую консьержка вычистила до блеска, мраморной лестницей, красным ковром. А потом отправился осваивать город своего детства: «Я шагал по улицам как сумасшедший. Я потерял голову. Я никогда не был пьян, но думаю, что мое состояние в первые часы во Франции иначе как опьянением не назовешь. Я ходил и ходил без конца, ведь город можно освоить, только меряя его ногами. В какой-то момент я поравнялся с Лионским вокзалом. Пошел дальше – и увидел фасад, которого не узнал. Это была ратуша, но, отчищенная от грязи и копоти, она была неузнаваема.

На улице позади ратуши я спросил у коммерсанта, стоявшего на пороге своего магазинчика, как пройти на улицу Риволи, которую не мог отыскать. Он очень вежливо ответил:

– Конечно, если живешь в провинции, все эти подробности забываются…

И я понял, что он принял меня за немолодого провинциала, приехавшего в город из родного угла впервые за долгое время. И меня бесконечно тронуло, что он составил себе обо мне такое представление. Он словно протянул мне руку и помог сделать шаг, который нас еще разделял. Словно помог мне освоиться на родине!»

Итак, перед Жаком и вокруг него лежала легендарная страна, ради которой он выживал в концлагере на Крайнем Севере; в этой стране люди спешили по своим делам, прогуливались, словно так и надо. «И в самом деле, так и надо! Всем этим людям наплевать на то, что со мной случилось, что случилось с миллионами других. Позже я убедился, что страдания этих миллионов и впрямь не имели для здешних людей никакого значения. Это было почти утешительно. Ведь иногда так погружаешься в какое-нибудь горе, что сам себе в этом океане отчаяния представляешься ничтожной песчинкой и думаешь – на твои плечи легло все страдание в мире. Но в ГУЛАГе были люди, которым пришлось тяжелее, чем мне, а во Франции я обнаружил, что в мире немало людей счастливых, даже не догадывающихся о том, что такое горе».

После свидания с Парижем, которое его потрясло, Жак уехал на стажировку в Гренобль. Там он остановился у одного местного жителя, с ним вместе жили преподаватель французского и студенты, приехавшие из Дании. В Гренобле он получил письмо от очень давнего друга по ГУЛАГу, австрийца Ганса. «Я полагаю, что мой гренобльский адрес он раздобыл у того самого Адама, с которым тоже был знаком. Я потерял его из виду много лет назад. Мы были вместе в Норильске до сорок седьмого года. В то время вопросов друг другу не задавали. Но я понял, что он тоже был патриотом и коммунистом. Он прекрасно умел готовить и ухитрялся меня подкормить, когда после рабочего дня я полумертвый оказывался в его бараке. По профессии он был инженер-электронщик и, конечно, замечательно разбирался в радиотехнике. Ганс кое-как говорил по-русски и поскольку занимал довольно важную должность в Коминтерне (он был немного старше меня), то до ГУЛАГа часто наезжал в Москву.

Его не послали на особо тяжкие работы, вместо этого он в составе бригады занимался ремонтом техники в небольшой мастерской, куда ему кроме всего прочего приносили радиоприемники из внешнего мира, так что он мог слушать запрещенные передачи из-за границы. Когда в сорок первом году Гитлер напал на СССР, Ганс делился со мной новостями, и мы с ним в то время знали больше, чем генерал, управлявший лагерем. Затем ему, как мне, сфабриковали новое дело, и он снова сел на десять лет. В сорок седьмом Ганса освободили благодаря усилиям его жены, которую не депортировали, а только сослали с дочерью в Казахстан, и в конце концов они очутились вместе в Вене. Еще в ГУЛАГе ему удавалось поддерживать с ней переписку, потому что ее письма приходили с советской территории, и он часто давал их мне прочесть. Трудно представить себе, какими глотками чистого воздуха были для нас эти письма с воли. И вот Ганс написал мне из Австрии и предложил на обратном пути в Польшу заехать в Вену».