Марат Гизатулин - Булат Окуджава. Вся жизнь — в одной строке

Шесть лет, которые я провёл в Калуге, для меня были главными в моей жизни. Это было моё становление человеческое. Я очень признателен за внимание ко мне. И очень тронут. Я не считаю, что абсолютно достоин этого высокого звания — «Почётный гражданин Калуги». И не потому, что я кокетничаю. Просто я не уроженец Калуги. Наверное, есть много других достойных кандидатур. Но если мне дали это звание… Я очень горжусь этим и счастлив.

Теперь в Калуге есть улица Булата Окуджавы, мемориальные доски установлены на зданиях, где он работал школьным учителем, на здании, где была когда-то редакция газеты «Молодой ленинец».

Закончилась общая работа Булата Окуджавы и Николая Панченко в Калуге, но не закончилась дружба. Потом, когда уже оба стали москвичами, встречаться стали реже. Но всегда эти редкие встречи были тёплыми.

Вспоминал Николай Васильевич незадолго до смерти и первую жену Булата, умершую молодой Галю, когда рассказывал, как Булат знакомил его со своей новой невестой Олей в начале шестидесятых годов:

— Хотел я ему напомнить, что была у меня когда-то такая же попытка, и он меня тогда отговорил. Я увидел эту девочку и понял: не по себе она сук срубила, не потянет она его. Пытался ему это сказать, но чувствовал — не слышит он меня. Не удалось. А с Галочкой незадолго до её смерти мы встретились возле Бюро охраны авторских прав, обнялись, расцеловались, я спросил: «Как ты сейчас живёшь?» — «Да ничего, честно говоря, легче мне стало».

Одно время Панченко был очень увлечён строительством яхты. Строил прямо во дворе своего писательского дома в Лаврушинском переулке. Младший брат Булата Виктор тоже заинтересовался этим делом и довольно долго помогал ему.

Когда Николай Васильевич узнал о смерти Виктора Шалвовича, он очень огорчился:

— Я не знал, что Виктор умер. Хороший парень был. Мы с ним часто с Химкинского водохранилища заходили к Булату, когда он на «Речном вокзале» жил, выпивали по рюмочке, рассказывали ему о том, что мы сделали сегодня…

Тогда ещё братья общались, окончательно они разорвали отношения в 1972 году.

После очередного инцидента с национал-шовинистами 8 апреля 1992 года в газете «Известия» вышло интервью с Окуджавой и Панченко. На вопрос корреспондента:

— Как избежать прямого конфликта с правыми, не идя на недопустимые компромиссы, не доводя общество до раскола? — Николай Васильевич Панченко ответил:

— Я умышленно иду на обострение с ними. Вот вчера их было много, яблоку негде упасть, и мы с Булатом — два старых солдатика.

Два «старых солдатика» снова приняли неравный бой.

И не их вина, что их уже нет, а молитвы их так и не дали результата. Они сделали для своей страны всё, что смогли.

А я уезжаю из Калуги. Мне бы на Смоленскую дорогу как-нибудь выбраться, где звёзды осветят мой путь. Но нет их давно, кроме одной очень крупной, которую я до сих пор ещё вижу. Сяду я в поезд «Казань — Ташкент», я там уже ехал однажды семнадцатилетним за 17 рублей. В вагоне было очень душно и тесно, и я перебрался на крышу вагона. На крыше было страшно. Страшно упасть, и что голову снесёт мостом или туннелем, страшно. Но успокоился потихоньку, и если товарищи по крыше меня не сбросят, это лучше, чем в вагоне, где люди сидят друг на друге. И я запел себе под нос «По Смоленской дороге».

Как-то Булат, ещё задолго до знакомства со своей последней женой, ехал с Юрием Левитанским ночной заснеженной дорогой в Калугу. Фары «москвичонка» с трудом выхватывали лишь несколько метров дороги, и тёмные стены леса по бокам от дороги делали коридор.

И вдруг Булат произнёс распевно:

По Смоленской дороге — леса, леса, леса…

Юра ему тут же ответил, ёрничая или не знаю, что имея в виду: По Смоленской дороге столбы, столбы, столбы.

И этот их маленький экспромт навсегда определил мою жизнь. Потому что там, над дорогой, оказывается, две маленькие звёздочки есть, которых я никогда не увижу. Они, как чьи-то глаза — то холодные, то голубые, но главное их предназначение оказалось — путь освещать тем, кто видит этот свет.

И пусть я никогда не увижу самих звёзд — за свет от них я очень благодарен судьбе.

Если бы не возраст и не состояние здоровья, — а они мешают это осуществить, — мне бы очень хотелось безо всякой за то платы вести класс в какой-нибудь хорошей московской школе. Хотя бы в такой, как бывшая 33-я, ученикам которой я посвятил в своё время стихотворение, ставшее песней — «арбатство, растворённое в крови…» Это они придумали замечательное, по-моему, слово «арбатство». Допустим, раз в неделю я приходил бы к старшеклассникам на урок. Пофантазировали бы вместе.

Мне было 26 лет, когда в 1950 году с дипломом филолога в кармане и университетским значком на лацкане пиджака я очутился после шумного Тбилиси в Калужской области, в тихом Шамордино, известном своим женским монастырём, куда приезжал к сестре Лев Толстой. В маленькой неказистой школе передо мной сидели девочки в платочках, мальчики в стоптанных сапогах, залатанной одежонке, тихие, послушные. Меня приводила в отчаяние узость их кругозора. Помню, поинтересовался на первом уроке в восьмом классе: какие книги есть у вас дома? Они молчали и при этом смотрели друг на друга так, будто я спросил их о чём-то необыкновенном. Я настойчиво повторял вопрос, и наконец одна девочка прошептала соседке: «У тётки Марьи есть книга…» Выяснилось, что у старушки хранится библия. Преподавать литературу таким подросткам было, конечно, не просто. Читаем, например, «Евгения Онегина»: «…как денди лондонский одет и наконец увидел свет». Они пересказывают: «Онегин тоже поступил в светское общество». Светское общество представлялось им как некое заведение для дворян, что-то вроде техникума, куда пришла пора поступать и Онегину. А денди — это кто такой? Чуть не каждое слово приходилось объяснять. Надо было приохотить их, живших очень трудной послевоенной деревенской жизнью, к книге, приучить их к вдумчивому чтению. Я отклонялся от программы, строил изучение литературы по-своему, биографию Пушкина излагал, ориентируясь не на учебник, а на собственные знания. Старался увлечь, зажечь, задавал каверзные вопросы, заставляя воображать и соображать.

Я считаю — тогда это уже во мне созрело, — что в школе не столько надо давать знания, сколько пробуждать интерес, приобщать, обучать навыкам приобретать знания самостоятельно.