Марат Гизатулин - Булат Окуджава. Вся жизнь — в одной строке

Здесь мы, пожалуй, переключимся с воспоминаний В. Кабанова на рассказ Ю. Холопова, потому что визит высоких гостей из области мемуарист описывает скупо, гораздо подробнее он рассказывал об этом Ю. Холопову устно. Из чего потом и возник «Вишнёвый ликёр»:

…Взвихрив ситцевые занавески, из зала в прихожую вынырнул несколько растерянный юный поэт, с которым пожелали лично познакомиться гости из Калуги.

— Рекомендую, — сказал Кобликов, слегка подталкивая к гостям Витю Кабанова, — мой лучший ученик, со стихами которого вы уже имели честь познакомиться…

— Николай! — без обиняков протянул широкую ладонь юноше главный редактор «Молодого ленинца».

Окуджава замешкался: его шапка почему-то сваливалась с вешалки. Тогда он просто затолкал её в рукав, тряхнул кудрявой головой и пожал горячую ладонь Вити Кабанова.

Здесь как раз и пришлось порадоваться, что, кроме рассказа «Вишнёвый ликёр», у нас есть ещё и воспоминания самого виновника торжества. Сопоставив два документа, обнаруживаем главную неточность рассказа Ю. Холопова — датировку. Автор рассказа решил, что дело происходило в марте, поэтому только сейчас, в Юхнове, знакомит между собой своих героев, между тем как Кабанов в своих воспоминаниях говорит, что знакомство состоялось раньше, в Калуге. А это было в конце лета, когда Панченко только что вернулся из отпуска в Тбилиси и привёз Булату гостинец в виде бочонка вина.

Так что всё описываемое в рассказе могло произойти только осенью, а именно с 18 по 21 октября, согласно приказу по «Молодому ленинцу» о командировке Булата Окуджава в Юхнов.

Прасковья Ивановна широким жестом правой руки, словно уличная регулировщица, направила гостей в небольшой зал, к столу, на котором уже что-то скворчало и исходило паром.

— Простите, гости дорогие, за скромное угощение, — сказала она.

— Да что вы, Прасковья Ивановна… — оглядывая стол, сказал Панченко, устроившись на стуле и ставя рядом на пол свой «беременный» портфель. — Накрыто, как в лучшем ресторане Калуги, честное слово…

— Даже где-то сироп достали! — удивленно сказал Окуджава и, взяв в руки бутылку ликёра, стал внимательно разглядывать этикетку, на которой была изображена молодая и румяная колхозница, собирающая в саду спелую вишню…

Кобликов недоумённо и с некой укоризной поглядел на ученика, и Витя Кабанов понял, что попал «не в рифму».

— Эх, молодёжь, молодёжь, — засмеялся фронтовик Панченко, — мы же такими снарядами не стреляем… Однако без резерва не наступаем!

С этими словами редактор «Молодого ленинца» нагнулся и, словно фокусник, извлёк из портфеля бутылку «Московской».

— А-а-а, это…? — растерянно спросил Витя, указывая на ликёр.

— А это можно бабушке! — подсказал Окуджава.

После первой разговор оживился.

— Будем считать заседание выездной редколлегии открытым, — сказал Панченко (молодец, не забывает, что в командировке! — М. Г. ), похрустывая солёным огурцом, — Витя, ты закуси хорошенько и прочти нам, пожалуйста, что-нибудь из последнего…

Молодой поэт попытался встать, но редактор «Молодого ленинца» остановил его: «Тут все свои…» Тогда Витя Кабанов, быстро глянув на Кобликова, утверждающе качнувшего головой, стал читать:

Первое стихотворение закончилось при одобрительном молчании.

— Ещё что-нибудь, пожалуйста, — попросил Панченко. Витя, несколько осмелев, прибавил голоса.

— Чистый лирик! — прокомментировал Окуджава. — Ещё что-нибудь…

Витя повернул голову: в дверном проёме стояла бабушка и украдкой утирала слезу. Совсем осмелев, Витя выдал еще одно весеннее стихотворение:

— Тавтология! — сказал спокойно Панченко. — Горланит — значит, кричит уже громко…

— А мне эти весенние грачи, — задумчиво произнёс Окуджава, — всё темя продолбили… Что ни стихотворение, то ручьи, грачи, лучи…

Да-а-а, это ты, Витя, с вишнёвым ликёром сильно промахнулся! Взял бы, не мудрствуя, беленькой, глядишь мастера поэтического слова подобрее были бы. Хорошо, хоть любимый учитель заступился за ученика.

— Ну, так это же сельский реализм, — улыбнулся Кобликов.

— Уж больно узкая образная система, — сыронизировал Окуджава, — такое впечатление, что стихи, которые мне попадают весной в руки на рецензирование, пишет из года в год один и тот же человек. Только в разных вариациях…

— Да, это не реализм, — сказал сурово Панченко, — это социально невнятные стихи… Страна встала из разрухи, каждый день где-то пускается новый завод или фабрика, растут урожаи зерновых, осваиваются целинные земли, наша наука неудержимо идёт вперед… Как можно не жить этим, как можно не замечать этого? И тут, друзья-товарищи, по большому счёту, нет разницы, летают ли чайки или грачи, где светит солнце — над морем или над сельским просёлком… Не вижу яркого облика нашего неповторимого времени!

Окуджава, глядя на редактора, молча улыбался, а Витя Кабанов опустил голову, словно в чём-то неисправимо и навсегда провинился перед советской литературой.

— Да никто и не оспаривает этого, — возразил Кобликов, — дело в том, что меняется не только облик страны, но и внутренний мир человека. И вот эти тончайшие душевные изменения и должна фиксировать своими средствами лирика. Заметьте, только своими! Не заимствуя их у газетных передовиц…

Молодое дарование с нескрываемой любовью посмотрело на школьного учителя. Лучше бы никто не сказал.

— За поэзию! — сказал Окуджава.

Четыре стограммовых стаканчика звякнули одновременно.

— Так что же будем делать со стихами Вити Кабанова? — спросил, закусывая, учитель Кобликов. — Не знаю, как вам, но меня подкупает то, что он имеет свой голос, не пытается подражать кому-то…

— Стихи сделаны неплохо, — сказал Панченко, — но вот у последнего стихотворения финал подкачал. Грача надо чем-то заменить… Да и настораживает, что лирический герой бредёт просёлком неведомо куда… Бесцельность какая-то чувствуется, инфантилизм… Не так ли, Булат?