Вадим Верник - Книга победителей [litres]

Июнь 2016 года. Сочи, «Кинотавр». Час ночи. Неожиданно звонит Литвинова. «Можем сейчас сделать интервью». Я, естественно, сразу соглашаюсь.

– Игорь, вам тоже кофе?

– Меня зовут Вадик.

– Я, наверное, год, встречая вашего брата, называла его Вадимом, пока однажды он не вскипел… Теперь очередь дошла до вас.

– Когда меня называют Игорем, это ничего, все-таки родной брат, а другим именем не надо.

– Значит, у вас другое устройство, тем более вы не артист, артисты – они более душеранимые. А вы знаете…

– Почему «вы»? Давай будем, как обычно, на «ты».

– Давайте на «вы». Это какое-то насилие. Давайте будем говорить так, как кому хочется.

– Хорошо. С удовольствием посмотрел твой фильм, Рената. И хотя он включен в киноальманах о Петербурге, мне кажется, «Сны Иосифа» могли представлять любой другой город.

– Нет, эта история могла произойти только в Санкт-Петербурге. Это совершенно питерская семья, питерские персонажи, питерские отношения, это питерский воздух и это «Ленфильм»! Энергия легендарной студии, которая там витает. Наверное, это мое личное признание в любви к «Ленфильму», ко всем людям, которые там работают, которые сражались за красоту в моей картине, неистово и совершенно бескорыстно, – к художникам Каримулиной Насте и Наде Балабановой-Васильевой. Да вообще ко всем!

– Основное действие происходит на съемках фильма, посвященного Иосифу Бродскому. Интересный ракурс.

– Я люблю Питер за его людей, в нем жили лучшие из лучших, кого я знала: Леша Балабанов, Георгий Гурьянов и, конечно, Иосиф! В Москве они были бы невозможны, потому что питались самой водой и запахом стен этого города. Еще есть один такой мистический город на воде – Венеция…

– …тоже связанный с Бродским.

– Может быть, еще Нью-Йорк, потому что он тоже очень близко к воде. Бродский абсолютно «водяной», водных пространств, такой, я бы сказала, морской бог. И селился всегда у воды.

– В картине есть любопытный персонаж – женщина-режиссер. Ее сыграла Мари-Луиз Бишофберже, театральный режиссер. Вы дважды с ней работали в МХТ. Спектакль «Свидетель обвинения», в котором у тебя главная роль и который я люблю, всегда идет с аншлагом.

– В каком-то смысле я даже себя ассоциирую с этой безумной французской режиссершей, которую никто не понимает, которая говорит на ненашенском, своем языке и объясняется в любви через кинематографические придуманные сны. Я такая же: я разговариваю с людьми, я говорю по-русски, но меня не понимают, то есть я остаюсь для них просто какой-то сумасшедшей закрытой системой. И я всегда настаивала, что кино – это мой личный сон, мой личный мир, абсолютно сочиненный из моих мечтаний. Так что эта героиня – какое-то мое альтер эго.

– Послушай, ты уже сыграла стольких женщин в пограничном состоянии!

– Я никогда не боролась за звание самой нормальной, тем более быть нормой для меня, скорее, оскорбление. Ты по Цельсию, они по Фаренгейту. Я не говорю, что я себя противопоставляю всему миру, часть мира даже нуждается в таких как я, ведь залы полные, значит, это кому-то нужно. Короче, надо продолжать «петь свою песню», что я и делаю – я по-другому не могу. В школе я всегда хотела поскорее домой, к книгам, к своим радиоспектаклям в шесть вечера. Я помню, как-то шла по осенней аллее домой, особенно грустная, и все перебирала плюсы своей жизни. И сказала самой себе: «Но зато меня ждет дома попугайчик». Что-то совсем я была одинокой. Только когда я попала во ВГИК, я нашла подобных себе. Это как вернуться на родину и заговорить на языке, не подбирая фраз и выражений, без заикания.

– Но все-таки, я думаю, тебе было комфортно в этом своем одиночестве: ты же писала рассказы.

– В детстве я сама себе придумывала досуг. Я так мечтала научиться играть на пианино, что сама устроилась в музыкальную школу. Потом сама пришла в общество «Спартак» и попросилась к тренеру по легкой атлетике. У меня в этих областях не было талантов, но зато и музыкалка при консерватории, и спорт научили меня терпеть, трудиться, добиваться цели и доводить дело до финальной точки.

– Рената, у тебя всё и всегда на высшем уровне: если снимаешься в кино – то у Киры Муратовой, если дебют в Художественном театре, то непременно в роли Раневской в «Вишневом саде»…

– Меня ввели в театр Табаков с Шапиро, предложив мне роль в «Вишневом саде». Это был дерзкий поступок с их стороны, и я знаю, многие роптали, но видите, Табаков способен был пойти вопреки. Это редкий дар – пойти наперекор и выиграть. А я со своей стороны хоть и «ненорма», но как я могла отказаться от Чехова, от великой роли в лучшем театре страны? Это такой опыт, учеба, тренинг. Так же и с Кирой Муратовой – я же не мыслила себя актрисой, учась на сценарном, и всегда отказывалась сниматься. Но как я могла пренебречь возможностью поработать с таким мастером? И вот я иногда подвизаюсь артисткой.

– «Подвизаюсь артисткой» – сильно сказано… Твоя мама, Алиса Михайловна, прекрасный врач. Мне интересно, как в этом мире, далеком от творчества, росла такая поэтичная натура?

– Почему ты думаешь, что врачи непоэтичные, ведь Чехов был врачом, и мама моя – одна из самых нематериальных женщин, которых я встречала. У меня, помню, был суд, а она мне рассказывает, казалось бы, вместо поддержки такую историю: «Вот был у меня больной, тоже все судился, с бумажками бегал, в коридорах совещался, совсем в палате не лежал, а на операции у нас вдруг взял и… умер. И зачем он с этими бумажками бегал…» В общем, она так меня решила взбодрить. А моя бабушка вообще сочиняла такие парадоксальные истории, что Маркесу далеко до нее.

– Мама тебя когда-нибудь критикует?

– Постоянно. После мамы мне ничего не страшно: я такую критику выслушивала! «Волосы, прибитые к черепу. А нос длинный, волнистый, как пила. Тень от него лежит на губах. Что это за оператор такой тебя снимал?» Хоть стой, хоть падай. Или: «В этом фильме, «Еще раз про любовь», видно, что Доронина работает на международных авиарейсах, что у нее есть деньги, что она посещает парикмахера. А твоя героиня – побирушка с висящей прядью поперек лба». Я говорю: мама, это же ужасно, когда такие букли, как будто бигуди только что вытащили. Но нет, мама видит, что у нее есть деньги, она ходит к парикмахеру!

– В детстве все было так же сурово?

– Меня никогда не баловали. Но я все время покушалась на мамины туфли на каблуках, а она шила мне всякие изделия. Я помню, мы с одним парнем из ВГИКа должны были снимать фильм про Геннадия Рождественского и про Альфреда Шнитке, и мы поехали к Шнитке в гости. И мама меня нарядила в шапку: я оббивала ею все ветки, сшибала ее о дверные косяки. У меня было пошитое мамой пальто с меховым воротником, ею же смоделированная меховая шапка-таблетка. Я была как трехэтажная конструкция. Оператор мой, когда увидел, сразу отпрыгнул и всю дорогу держался поодаль, будто он не со мной. Но когда мы пришли к великому композитору, то и его жена на голове имела большой бантик, так что не я одна пыталась себя украсивить. А сам Шнитке, мне кажется, был вне этих категорий, можно было прийти к нему с чем угодно на голове.