Вячеслав Элеш - Записки подпольщика

Советская власть установилась в Томске только 6 декабря. Переход власти к Совдепу произошел для большинства населения города совсем незаметно. Рассказывали, что утром 6 декабря вооруженные группы красногвардейцев и солдат гарнизона заняли все основные правительственные учреждения и взяли на себя охрану города. На этом дело по захвату города и закончилось. Я узнал о новой власти только вечером 6 декабря, когда патруль не пропустил меня на занятия. Оказывается, был объявлен комендантский час.

У нас на курсах за короткое время прошли два собрания студентов. Выступали в основном кадеты и эсеры. Их на курсах было большинство.

Выступал и я, приветствуя декреты о мире и земле как законы, которые отвечали жизненным чаяниям трудового народа.

Меня на курсах стали называть большевиком, хотя ни к какой партии я в то время не принадлежал. Просто законы пришлись мне по душе, соответствовали моим взглядам.

Особую злобу вызвал у эсерствующих контрреволюционеров разгон Учредительного собрания, известие о котором было получено вечером 6 января. Главная улица Томска как бы ощетинилась: всюду группы людей спорили, шумели, кричали... По улице ходили патрули вооруженных солдат и красногвардейцев. Они вежливо, но строго уговаривали расходиться и не устраивать сборищ и шума. Им из толпы кричали: «Узурпаторы!..», «Кто дал вашим комиссарам право разогнать народных представителей?..», «Ничего, придет скоро расплата!»

В толпе слышались и голоса, оправдывающие разгон Учредительного собрания.

— Учредилка оказалась контрреволюционной, — слышится спокойный голос в толпе, — вот и разогнали.

— Правильно сделали, — поддерживает другой голос, — зачем нам контра!

— Контра нам ни к чему, — говорит парень в шинели, — нам чтоб было за народ!

А бойцы суровели, но все так же вежливо, но более настойчиво продолжали свое дело охраны порядка.

В то время я снимал комнату у инженера Хитрова. По вечерам у нас собирались инженеры, путейцы. Очень резко выступал обычно малословный, похожий на Собакевича, как его рисует художник Агин, сам хозяин — инженер Хитров. Он считал, что рано или поздно действительность заставит большевиков одуматься.

— Они должны понять, — говорил он, — что с одними комитетами рабочих, круглыми невеждами, управлять промышленностью и транспортом невозможно.

Таких же взглядов придерживался и инженер Широков. Я сидел и слушал, но их высказывания не находили отзвука в моей душе. Я понимал, что советские декреты прямо-таки застряли у них в горле. Меня в этой компании тоже стали называть большевиком.

Время шло в спорах о власти, о партиях. Я продолжал учиться на Высших курсах. В апреле 1918 года Советская власть назначила двух багермайстеров на инженерные должности: Резвякова и меня. Я поехал в затон, где снова был избран членом судового комитета.

1 июня в затон прибыл вооруженный белогвардейский офицерский отряд. Мы узнали, что Советская власть в Томске 31 мая свергнута. В тот же день отряд белых отбыл. Исполнительный комитет рабочих продолжал свою работу, как будто ничего и не случилось. Вот все, что стало мне известно о перевороте, когда 3 июня наша землечерпательная машина была отбуксирована вверх по реке Томи на дноуглубительные работы.

Новая эсеро-меньшевистская и кадетская власть в Сибири на первых порах проявляла либеральность и сладко говорила о демократии. Но положение скоро изменилось. Широко развернулась деятельность белогвардейской контрразведки, набранной в основном из бывших царских жандармов. Начались преследования и репрессии. В конце июля прошли массовые аресты рабочих и служащих в Самуськовском затоне, в Томске и других районах. В числе первых были арестованы члены судового комитета, тогда еще беспартийные, командир землечерпалки «Сибирская-I» Резвяков и машинист катера Михайлов, с которым я часто встречался по служебной и общественной работе. Оба они просидели в тюрьме до прихода Советской власти.

Ничего в то время об этих арестах я не знал. Наша землечерпалка еще в начале июня была забуксирована вверх по реке Томи и работала по углублению переката у деревни Поломошная.

И только в начале августа по приезде в Томск я узнал об арестах. Меня предупредили и посоветовали остерегаться. Тогда я и принял решение уехать еще дальше, на восток.

Весь путь до самого Владивостока был полон больших впечатлений: Байкал, окружающие его горы, необъятная тайга Забайкалья. Но все очарование от них пропало у меня из-за дикой выходки семеновцев на станции Хилок. Среди пассажиров этой станции оказались новобранцы, только что призванные в армию Семенова. Потолкавшись у теплушек, новобранцы вошли в вагон III класса, где находилась группа семеновских офицеров. Офицерам это не понравилось. Они вытолкнули новобранцев и на платформе стали их бить стеками.

Новобранцы, молодые ребята в возрасте 20 лет, возмущенно кричали:

— Вы не имеете права!

Меня тоже возмутил поступок офицеров, и я не сдержался:

— Как вам не стыдно, господа офицеры, — сказал я, насколько мог спокойно, — молодые люди призваны в армию, готовятся служить, а вы их бьете.

Какое-то время офицеры молча смотрели на меня злыми, враждебными глазами.

— Арестовать этого большевистского агента, — крикнул офицер, наблюдавший с площадки вагона.

— Слушаюсь, господин ротмистр, — ответил младший по чину офицер и подошел ко мне. К нему присоединился другой офицер и оба сделали сабли наголо. Мне оставалось только подчиниться. Комендатура помещалась рядом с вокзалом, и мы быстро дошли.

— Господин капитан, — обратился конвойный офицер к коменданту станции, — мы привели к вам большевистского агента. Он вел среди новобранцев агитацию, возбуждал их против офицеров.

Сказав это и передав таким образом меня коменданту, офицеры взяли под козырек и вышли.

Я стоял перед комендантом в форме речника со светлыми пуговицами, не ожидая ничего хорошего.

Комендант устало посмотрел на меня и нехотя спросил:

— Расскажите, что произошло у вас с офицерами и новобранцами?

Я сказал, что не большевик, и, не скрывая и не прибавляя ничего, рассказал обо всем, как оно было. Очевидно, он поверил и отпустил меня, дав совет:

— Будьте впредь осторожны, молодой человек.

В вагон я вернулся, когда меня там вовсе не ожидали. Думали: «Погиб». Внутри у меня все бушевало. Я ругал себя за абсолютно бесполезное вмешательство.

Так я ехал по Читинской железной дороге. Не знаю, на какой станции, но помню, что это было вскоре после Карымской, наш поезд надолго остановился. Давно прошла проверка документов, а поезд все стоял. Эти долгие стоянки были невыносимы.