Валерий Свешников - Свобода, овеянная ветром

Наверное, здесь и начинались манипуляции с сознанием желающего узнать судьбу близких или родных – конверт можно было легко подменить любым другим, более подходящим по ситуации. Этот конверт вскрывался «пророком» или отдавался клиенту.

Слова, определяющие судьбу, прочитывались вслух, и все ахали, если их смысл поражал воображение окружающих. Если же слова оказывались непонятными, то доморощенный «оракул» разъяснял их потаённый смысл, и изумление окружающих наступало несколько позднее.

Самыми честными в этой игре оказывались, пожалуй, кролики и попугаи – они-то честно отрабатывали свою пайку.

В год окончания войны я пошел в начальную школу. Она размещалась близко от дома в деревянном особняке. Он был не так богат, как соседний – дом Засецких, в котором тоже располагалась школа. У нашей интерьер, да и экстерьер выглядели попроще, хотя печи также были изразцовыми, правда, не такими богатыми и красивыми, как у соседей.

С этими печами, помнится, мы не очень почтительно обращались. Так меня сразу научили извлекать искры с помощью обычного стального пера. Для этого следовало тыльной частью его быстро провести по шву между изразцовыми плитками. При достаточном нажиме удавалось получить неожиданно яркий сноп искр. А что для парнишки может быть желанней, чем владение каким-нибудь новым приемом, фокусом или умением.

Первую нашу учительницу звали Зоя Николаевна Прозоровская. Она жила в соседнем доме. Я уже говорил, что для меня это стало сущим наказанием, так как обо всех моих проделках родители узнавали в этот же день.

Так Зоя Николаевна сообщила, что я очень тихо говорю, отвечая на уроках. Меня пытались увещевать, стыдить и воспитывать, но это плохо помогало. Какая-то особенность моего организма не давала громко говорить на уроках, но почему-то эта особенность не мешала мне орать, наравне с другими, на переменках.

Возможно, сказывались издержки моего домашнего воспитания. В детском саду я, может быть, научился бы говорить громко, и даже смог бы, встав на стульчик, преодолеть робость при выступлении со стишками. Но чего не было, того не было.

Не знаю почему, но я слыхом не слыхивал о прививках, и поэтому первый визит нашего класса для каких-то прививок стал для меня серьезным потрясением.

Я долго не давался эскулапам в лапы. Говорят, что я орал от страха, но сильный аргумент: «Мальчики же не плачут!» и «А как же солдаты на войне?» – сделал свое дело, и мне что-то там привили. Сказалась ловкость рук врачей и медсестер и лживый яд из их врачебных уст.

Известно, что эти послевоенные годы были довольно голодными. Не знаю по какой причине, но я выглядел очень худым, в смысле, тощим, однако не настолько же мы недоедали. И все-таки школьный врач однажды спросил родителей, не из блокады ли я.

Чего мне не хватало, не знаю, но про меня долго говорили – «кожа да кости». Постепенно я догнал своих сверстников по весу, и вопросы исчезли сами собой.

Остались воспоминания о попытках системы образования как-то нас подкармливать. Иначе говоря, сформировать у нас что-то вроде пищевого рефлекса, как у собак Павлова. Но кормить-то поначалу оказалось нечем, кроме хлеба и сахарного песка.

Вот и давали нам на большой перемене кусочек черного хлеба и маленький кулечек (фунтик) с двумя чайными ложками сахарного песку и, само собой, со стаканом жидкого чая.

Удивительно, что до сих пор сочетание вкусов хлеба и сладкого чая вызывает воспоминания об этих годах учебы. А все говорят, что мы люди, и ничем не похожи на собак Павлова!

Весной, когда, наконец, теплело в природе, нам однажды вместо хлеба выдали булочки-жаворонки. Это событие стало для нас праздником!

Однако антирелигиозная пропаганда так запудрила всем мозги, что никто из окружающих не смог нам объяснить традиции такого праздника, как Благовещенье. Только кто-то из домашних: либо моя бабушка Саша, либо монашка Маша, живущая на первом этаже, рассказали мне об этом празднике и его традициях. Правда, я ничего не понял – рассказанное, пока не укладывалось в голове.

Иногда нас наказывали за шалости, но не всегда справедливо. Первый раз меня выгнали с урока, потому что описался, правда, не я, а мой сосед.

В первом классе, еще в сентябре, он не дотерпел до переменки и подмочил, можно сказать, мою репутацию. Теплая водичка потекла по скамье парты в мою сторону. Как только я ощутил это наводнение, то приподнялся и пропустил ручеек наружу.

Это заметила учительница и решила, что мне следует выйти из класса. Хотя я и пытался восстановить справедливость, но нет ее на свете.

На переменке едва смог доказать свою невиновность, ведь штаны-то у меня за это время высохли, хорошо, что у соседа еще нет.

Запомнилось упорное тщание учителей сделать из нас каллиграфов. Сначала всю первую четверть мы писали карандашом в тетрадях с тремя горизонтальными и частыми косыми линиями. А потом нам в качестве индивидуального поощрения за успехи разрешали писать перьевой ручкой. И мы старались изо всех сил, чтобы добиться преодоления этого порога!

Когда мы перешли во второй класс и уже начинали писать в тетрадях с редкими косыми линиями (какой прогресс!), нам показали ученика-первоклашку с почти каллиграфическим почерком. Фамилия его была Марков. Этот каллиграф росточку был не очень большого, но пыжился он, как будто свершил что-то необыкновенное, вроде перехода через Северный полюс. Жаль, не удалось узнать его дальнейшую судьбу.

Позднее я понял, что хороший почерк никак не гарантирует высокого ума и наличия других талантов. Из всех моих знакомых самый красивый почерк оказался у человека простоватого и не глупого, но не более того.

Да, надо бы немного сказать и о перьевой ручке. Это простое на вид изделие, но сколько старания нам приходилось прикладывать, чтобы научиться писать им.

Поначалу чернила то расплывались, то перо рвало бумагу, то возникали кляксы, и только спустя полгода мы начинали писать, и получать при этом хотя бы тройки и четверки. Странно, но девчонки умудрялись получать еще и удовольствие от письма. Нам, парнишкам, это пришло много позднее.

А сколько при этом существовало дополнительных, как теперь бы сказали, девайсов. Одних перьев имелось такое разнообразие, что легко случайно перепутать их, и тем самым, нарушить табу, наложенное учителем.

У перьев существовала какая-то хитрая иерархия. Она определялась порядковым номером, всегда обозначенным на пере. Строгой системы в этой номенклатуре не было. Но учитель настойчиво советовал пользоваться перьями с определенным номером.

Думаю, что главным показателем в этой системе была мягкость пера, или способность его к написанию волосяных и жирных – нажимных линий. Современным ученикам этих терминов не понять.