Зоя Криминская - Второго дубля не будет. Московский физико-технический. 1965—1971

Большой привет дяде Яше.

Целую крепко

Твоя девятнадцатилетняя дочь (Ух. много1)

Прошел день рождения, уехала в свой Ленинград Зойка, и опять начались будни учебы, опять вечерами я сидела одна в комнатке, решала примеры, приходил Ефим, мы учились, болтали, иногда целовались, ходили гуляли по Долгопрудному под темным звездным небом с еще по зимнему яркими звездами.

Вовка по-прежнему был у меня в приятелях, но было заметно, что Ефима он не долюбливает.

Как-то Вовка пришел и что-то мне объяснял, а я старалась не смотреть на его штаны – он совершенно истаскал брюки, а ширинка была такая обтрепанная, что я отводила глаза. От Галки я знала, что у Тульских не бедные родители, и поэтому как-то раз позволила себе заметить, задумчиво глядя поверх его головы:

– Вова, ты купил бы себе новые брюки, что ли.

– Ну вот еще, прекрасные брюки, нигде дырок нет. Я еще их обрежу и шорты сделаю, – бодро ответил Вовка.

Ну, и что на это было возражать?

Дыр действительно не было, и я только вздохнула, хотя было почти уверена, что новые брюки вообще есть, их и покупать не надо, просто Вовка из какого-то пижонства их не носит.

Когда я жила в Батуми, то стриглась, как правило, в парикмахерской. Иногда меня, правда, подстригала Зойка. Здесь ситуация изменилась – я зашла в парикмахерскую в Долгопрудном, увидела там огромную очередь и ушла.

Когда я заросла до невозможности, то подстриглась сама.

А тут я, будучи в Москве, зашла в парикмахерскую подстричься, меня терроризировал Ефим, очень ему хотелось, чтобы у меня была красивая, ухоженная голова.

Когда я села в кресло, немолодая парикмахерша подняла мои пряди и спросила:

– Кто стриг? – строго так.

– Ну, я сама.

– Руки бы тебе пообрубать за такое издевательство над волосами, – в сердцах воскликнула парикмахерша.

Возилась она со мной довольно долго, но мне не понравилось, что получилось, конечно, аккуратно, но не к лицу – в Батуми, где почти все кудрявые, меня стригли хорошо, а в Москве портили, не учитывали, как поднимутся кудрявые волосы после стрижки.

Но Ефим был доволен, глядя на мою голову – он всегда ставил мне в пример Наташку Зуйкову, какая она молодец, как умеет причесаться, что-то сделать из своих волос. Я очень удивлялась – Наталья мучилась со своими волосами, они были красивого рыжеватого тона, но жидковатые, а у меня густые, и никакими прическами эту разницу нельзя было скрыть.

Наташка вообще нравилась Ефиму.

Как-то он спросил, кто она, имея в виду национальность, и Зуйкова, которая по отцу была русская, сказала:

– А я это самое, которое не любят.

И Ефим, который был чистокровным евреем и тщательно это скрывал, очень зауважал Наталью после такого ответа.

На юге весна воспринимается не так, как здесь. Нет такого пробуждения природы. Просто становится всё теплее и теплее, начинает цвести глициния, и на розовых кустах на бульваре появляются листья и бутоны, а на вечнозеленых деревьях и кустарниках много свежих побегов и зеленых листьев.

Не то было здесь, снег сошел, земля нагрелась, сладко пахло прелым прошлогодним листом, воздух пьянил, я ездила и смотрела на любимого мною Рокуэла Кента в Пушкинском музее, подолгу простаивая перед его картиной «Весенняя лихорадка».

Напоенный влагой воздух, низко бегущие облака и мчащиеся по земле кони с развевающими гривами – мне казалось, я чувствую вкус влажного воздуха на губах.

Ефим принес мне какую-то успокоительную микстуру – надо было пить по столовой ложке три раза в день:

– У невропатолога попросил, сказал – дайте что-нибудь для девушки от весенней лихорадки.

– С чего ты взял, что она мне нужна? – оскорбилась я. – Сам пей.

– Пью, – честно признался Ефим, – уже две недели, как пью.

– И помогает?

– Ну, когда тебя нет рядом, то помогает.

Мы снова стали бегать на зарядку в березовую рощу, а вечерами я гуляла с Ефимом. Листвы на деревьях еще не было, но зеленая травка уже пробивалась.

– Какая красивая молодая береза, – я указала Ефиму, на невысокое дерево, – ствол совсем белый, без черных пятен.

– Как мачта, – заметил Ефим, – на нее спокойно можно залезть.

– Ну ладно заливать, не влезешь, – с искренним недоверием сказала я.

Хазанов обиделся, подпрыгнул и быстро и ловко залез метра на четыре.

Я стояла и смотрела снизу, задрав голову.

С земли он так походил на ловкую обезьяну, что я принялась вдруг заливисто хохотать, представляя, что бы сказали парни в группе, увидев этого, якобы, взрослого, многоопытного Ефима, торчащего на березе.

Ефим правильно понял мой смех и быстро спустился. На темных брюках остались белые следы от бересты.

– Вот брюки испортил, – вздохнул Ефим.

– Да очистятся твои брюки.

И мы продолжили прогулку.

В мае одурманивающее безумие весны свело с ума мужское население общежитий. Невозможно было ходить вдоль корпусов парочкой – из настежь открытых окон обливали водой, если девочка шла одна, то светили солнечными зайчиками в глаза – идешь, зажмуришься, хочешь поскорее убежать из простреливаемой зоны, а эстафету перехватывает другой, и уже из другого окна другого корпуса тебя снова слепят зеркальцем. И изо всех окон с грохотом несется музыка – магнитофоны включают на полную катушку:

«На далеком севере

Ходит рыба кит».

Переходишь эту звуковую волну, и дальше:

«Съел почти что всех женщин и кур…»

И дальше еще:

«Здесь остановки нет, а мне пожалуйста»

В мае деревья оделись листвой, запели соловьи, вечера стали теплыми, и мы с Ефимом долго гуляли, поздно ложились спать, и я сильно не высыпалась.

По ночам мне снились кошмары – какой-то паук плел вокруг меня легкую, почти невидимую, но очень липкую паутину, паутина липла к телу, и я просыпалась по утрам с ощущением липкости и немытости.

Но в свете яркого весеннего дня миловидный розовощекий Ефим переставал казаться мне пауком, и я с радостью находилась в его обществе.

Еще зимой Виолетта спросила его, как его отчество

– Наумович, – ответил Ефим.

– Исконно русское имя Наум.

Среди моих знакомых был только один Наум – Ярошецкий, чистейшей воды еврей, да я и по внешнему виду и по повадкам знала, что Ефим еврей, но не стала вмешиваться в разговор, удивившись, что он скрывает свою национальность, поскольку в Москве был шокирующий меня антисемитизм, я имею в виду не только официальный, но и бытовой, и я не удивилась, что еврею хочется скрыть, что он еврей, хотя только еврей способен выдавать имя Наум за исконно русское.

В Ефиме была необыкновенная способность влезать во все возможные, не касающиеся его ситуации, давать благие советы людям, которые его вовсе об этом и не просят, а потом еще за глаза высмеивать этих людей.