Михаил Рицнер - Иерусалим, Хайфа – и далее везде. Записки профессора психиатрии

Предполагалось, что, закончив курс ульпана, «оле хадаш», репатриант сможет как-то объясниться на иврите. Эта приятная иллюзия разрушилась, не успев родиться. Необходимость читать, говорить, понимать приходившие по почте официальные письма и счета приводила меня в ужас и вгоняла в кататонический ступор. Помогал словарь, но им надо было еще знать, как пользоваться. А для этого надо было знать иврит, точнее – корни ивритских слов. Круг замкнулся. К концу учебы в ульпане я стоял перед дилеммой. На чем сконцентрироваться? Стараться говорить на иврите грамматически правильно, не обращая внимания на акцент, или говорить «как получится», но без акцента? Достичь того и другого одновременно мне казалось нереальным. Выбор был сделан в пользу первого. Поэтому я до сих пор говорю с «русским» акцентом, но зато – грамматически правильно, с редкими ошибками.

Страх сказать что-то неправильно «затыкал кляпом» мой рот. Фразовая речь у меня появилась на втором году жизни, и до 42 лет я был весьма вербальным человеком. А тут я замолчал! И я молчал как рыба почти год! На построение в голове правильной фразы уходило много времени, а когда она была готова, то уже не было необходимости ее произносить вслух. Я постоянно опаздывал. Курс иврита в ульпане закончился, но я оставался «собакой»: преданно смотрел в глаза говорящего, понимал отдельные слова, но не смысл, и ничего вразумительного сказать не мог. Местным жителям мое состояние было хорошо известно по собственному опыту, они улыбались и подбадривали, похлопывая по плечу. А у меня впереди была стажировка в больнице. Читатель, безусловно, понимает, что психиатр, в отличие от, например, хирурга или рентгенолога, на работе должен слушать, понимать, разговаривать, убеждать, читать и писать, то есть коммуницировать. «Психиатры больше ничего не делают» (ха-ха, шутка). Кто-нибудь встречал в жизни немого психиатра? Нет? Я тоже не встречал. Мой стресс все нарастал и становился чрезмерным.

Сленг и ляпы

Положительные эмоции – это эмоции, которые возникают, если на все положить .

Следующий этап погружения в иврит наступил с началом работы в больнице, о чем будет рассказано в другом очерке. Поскольку библейский иврит был хорош в описании обрядов и молитв, но абсолютно неприспособлен к повседневному использованию, пришлось придумывать буквально тысячи новых слов, а с ними родился и сленг. Понимание сленга чрезвычайно важно, если вы пытаетесь понять культуру народа и страны.

Иврит богат сленгом и словами, перешедшими из русского, английского, арабского и идиша. Например, в иврите есть русизмы, причем не только расхожее ругательство «лехкибенимат» («иди к такой-то маме»). Оно произносится одним словом. На остановке автобуса можно услышать: «Эйфо хаотобус хамехурбан?» «Мехурбан» – это сленг. На русский фраза переводится: «Где этот сраный автобус?» «Сабаба» (араб.) – отлично, все хорошо, согласен, приемлемо. «Халас!» – выражение недовольства; хватит, прекрати, надоело. Среди студентов популярны неологизмы «леитпахмель» – опохмелиться и «леистагрем» – принять сто грамм. «Чик-чак» – быстро, легко, не напрягаясь; «стам» – просто так, даром, зря.

Знание этих и сотен других слов и поговорок на иврите помогает лучше общаться с израильтянами, понимать контекст и смысл услышанного. Эта тема интересна, но она неисчерпаема.

Хотя израильтяне очень толерантны к языковым ошибкам, некоторые мои ляпсусы были анекдотичными и весьма неприличными. Например, представляя новую пациентку на утренней планерке, я хотел сказать, что планирую стабилизировать (« леазен ») ее душевное состояние, но ошибочно сказал « лезаен » 21 21 Заниматься сексом, трахать (сленг). . Глаголы звучат очень похоже, но смысл драматически отличается. Все доктора гомерически смеялись, до слез! Я недоумевал и смущался, не понимая, в чем дело, а когда мне объяснили, то было не до смеха. Опубликовано много подобных казусов на эту тему 22 22 http://forum.souz.co.il/viewtopic.php?t=32862 .

Рабочий иврит

В 1991 году я начал работать старшим врачом в Центре психического здоровья «Тальбие» и продолжал погружаться в иврит: учил слова, читал и писал истории болезни. Главный врач профессор Игаль Гинат разрешил мне дежурства по больнице, а позднее – в приемном отделении. Дежурить я хотел для того, чтобы понять изнутри, как работает больница. Это было правильно, но при моем знании иврита дежурства превратились в безумство, похожее на самоубийство. Судите сами. Однажды во время ночного дежурства больной упал с кровати и повредил себе бровь. Надо было наложить три-четыре шва, что технически не составляло для меня проблемы. Однако я не знал, как попросить медсестру на иврите дать мне все необходимое (иглы, нитки, зажим) для этой процедуры. В ульпане такие слова не учили. Выручил второй дежурный врач, медсестра принесла все необходимое, и бровь была зашита. Но чего это мне стоило? Лучше и не вспоминать.

Другим тестом на выживание был прием больного в больницу. Если бы пациенты знали, когда я дежурил в приемном отделении, они бы не приходили. Но они не знали, и как назло именно в дни моего дежурства им нужна была помощь в нашей больнице. Так мне казалось. Я в тот период понимал не более 20% из рассказа и интервью пациента, обратившегося за помощью в приемное отделение. Мне охотно помогали дежурные медсестры, переводя многие слова на «легкий иврит». Как же я им был благодарен! Я очень полагался на невербальное поведение пациента, его жесты, поведение, мимику и т.д., по которым оценивал тяжесть психического расстройства. Если же надо было госпитализировать пациента, то до утра я писал и переписывал его историю болезни. Мне было стыдно и больно за мои истории болезни, но выхода не было. А на следующий день после дежурства надо было продолжать работать в своем отделении. После обеда наваливалась усталость и усиливалось желание поспать, но до конца рабочего дня (в 16 часов) было далеко. И таких дежурств было четыре – шесть в месяц. Я прекратил дежурить только через два года.

Медленно, но мой иврит улучшался. Параллельно русская речь ухудшалась, она стала включать ивритские слова, как, впрочем, и текст этой книги. Этим грешили все репатрианты. Русский язык, естественно, оставался родным языком, и дома мы говорили по-русски, но с ивритскими добавками и интонациями. Есть слова, которые употреблялись повседневно даже теми, кто не знал иврит: «мазган» – кондиционер, «шмира» – работа охранником, «никайон» – уборка, «мисрад» – кабинет, «хешбон» – счет, «ирия» – муниципалитет и многие другие.

Особенно полезными были психотерапевтические беседы с пациентами – носителями языка. Одна из моих частных пациенток Хана стала моим лучшим учителем. Мы встречались еженедельно в клинике и беседовали в течение часа. У нее было право поправлять меня, что доставляло ей особое удовольствие. Задавая ей вопросы, я пытался понять ответы как можно точнее. Приходилось преодолевать стеснительность и многократно переспрашивать. Другого способа овладеть ивритом для работы я не находил. Польза была взаимной. Хана страдала от шизоаффективного заболевания и часто госпитализировалась. Изменив ей лечение и ее отношение к себе, мне удалось научить ее «жить с болезнью». Она перестала нуждаться в госпитализации, а мелодия моего иврита постепенно приобретала характерное звучание иврита израильтян. Хана опубликовала и подарила мне сборник своих стихов на иврите, которые я читал ей вслух. Она наблюдалась у меня много лет, даже тогда, когда я уже не жил в Иерусалиме.