Сергей Образцов - Моя профессия

Так вот, когда было тридцатилетие этого спектакля, я вышел на просцениум и спросил: «Есть тут среди зрителей такие мамы, которые еще девочками этот спектакль видели, а сейчас своих детей привели?»

Поднялись со своих мест десять или двенадцать мам и, как школьницы, подняли правые руки. Снизу вверх смотрели на них веселые глаза их немного удивленных детей. Женщины стояли, смущенно улыбаясь. Взрослые зрители стали хлопать. А я был счастлив. Значит, эстафета возраста продолжается. Значит, спектакль работает. Я люблю его. Он и до сих пор для меня эталон и по содержанию своему и по форме. И никогда не снимем мы его с репертуара, потому что он веселый, потому что он добрый, потому что у него хорошая, очень нужная тема и потому что он безусловно кукольный.

Я говорил о том, что маленьким детям нельзя показывать ничего страшного, привел примеры таких спектаклей и как бы противопоставил страшному веселое и смешное. А ведь по отношению к смешному нужно быть не менее бдительным, чем по отношению к страшному. Не всякий смех – добрый смех, не всякий смех – полезный смех. Не всякий смех зрителей заслуживает похвалы автору или режиссеру. Бывает, что это не заслуга их, а преступление. Иногда неосознанное, иногда ненамеренное, но очень часто спекулятивное. А в отдельных случаях просто подсудное.

Представьте себе, что автор, или режиссер, или даже сам актер решил, что будет очень забавно, если один из персонажей спектакля станет заикаться. Да вы, наверное, сами встречались с такой «характеристикой» какого-либо комического персонажа.

В «Принцессе Турандот» заикается Тарталья, это в традиции комедии дель арте. Ну, если зрители взрослые, так это не страшно. А вот если дети, так это и есть преступление. Два греха сразу. Первый – перед тем мальчиком или той девочкой, которые страдают болезнью заикания. Им будет больно. Второй грех еще преступней. Спектакль научит зрителей-детей смеяться над заиками.

Нельзя смеяться над болезнью. Нельзя смеяться над старостью. Нельзя смеяться над горбатым.

Вы мне скажете: «А как же Петрушка, Панч, Полишинель? Они же все горбатые». Так ведь эти персонажи только по наследству перешли к детям. Как старые папины штаны. В течение нескольких столетий их существования и Петрушка, и Панч, и Полишинель никогда не были адресованы детям. Они адресовались только взрослым, унаследовав традицию шутов-монстров, карликов, горбунов или «арапчат».

Помните, я говорил об опасности бездумного введения Петрушки в кукольный театр для детей? Наиболее доказательно для меня было это бездумье в представлении для детей одного английского кукольника. Героем представления был Панч, то есть тот же Петрушка, с тем же горбом и длинным носом, только английский.

Как вы опять-таки уже знаете, и Петрушка, и Панч, и Полишинель били своих партнеров огромной дубинкой. Жандарма, лекаря и даже черта.

Взрослые зрители смеялись, потому что были на стороне Петрушки, Панча, Полишинеля.

Английскому кукольнику показалось, по-видимому, что таких расправ с партнерами мало или они недостаточно смешны. И он сделал вот что. Панч принес мясорубку и позвал очень симпатичного поросенка, который весело и похоже хрюкал. Потом он предложил поросенку заглянуть в мясорубку. Как только поросенок это сделал, Панч начал быстро крутить ручку. Поросенок отчаянно визжал, но, подталкиваемый Панчем, все глубже погружался в дырку мясорубки, а из нее стали вылезать сосиски.

Дети очень смеялись. Но вряд ли кто-нибудь из моих читателей скажет, что это было полезное веселье. Иначе как воспитанием садизма его не назовешь, и нельзя поручиться, что кто-либо из смотревших это представление ребят не попробует произвести такую же операцию с котенком.

Почти то же самое я увидел однажды в одном из наших кукольных театров. Там Петрушка, поймавший царского министра, проткнул его чем-то вроде шампура и укрепил над огнем, вертя, как вертят на Кавказе тушку барашка. Министр кричал. Дети смеялись.

Надо ничего не понимать ни в искусстве, ни в воспитании, чтобы догадаться показывать детям такие «веселые» картинки.

Осторожно – искусство! Осторожно – дети!

Но хочу ли я этим сказать, что детям нельзя показывать ничего страшного? Конечно, можно. Вопрос только в том, что показывается и кому.

Если вашим зрителям девять, десять, двенадцать лет и особенно если они мальчишки, то уж тут без «страшного» никак нельзя. Они просто не будут смотреть спектакль. Их возраст активный, им необходимо прежде всего сюжетное действие, чтобы кто-то с кем-то боролся, кто-то кого-то побеждал. Раз так, то как может обойтись борьба без опасностей? А опасность – это и есть страшное.

Вот и эту свойственную возрасту подростков мечту о жизни, полной приключений, связанных с опасностями, риском, мечту о «страшном» как объекте борьбы с ним можно использовать и во зло и во благо.

Можно «раздразнить» зрителей детективами настолько, что разовьется в них и безжалостность, и садизм, и все, что хотите. Недаром социологи и педагоги многих стран Европы и Америки и в печати и в парламентах ведут – к сожалению, безуспешную – борьбу с телевизионными и кинодетективами, в которых, как писал один из американских социологов, «за два-три часа дети видят на экране пятьдесят «настоящих смертей». Половина героев совершает то или иное насилие. Один из десяти оказывается убийцей. Половина всех убийц – положительные герои, а каждый двадцатый герой – жертва убийства». С треском раскалываются черепа, вываливаются мозги, лужами растекается кровь. И даже в тех случаях, когда побеждает «положительный герой», сами эпизоды борьбы становятся «манкими» своей страшностью, «интересными» своей изощренной жестокостью. Эти картины – спекуляция на естественном увлечении подростков приключениями и борьбой.

Но ведь можно направлять это увлечение и на доброе. Это значит, во-первых, не смаковать ни одного жестокого эпизода, и, во-вторых, необходимо, чтобы борьба была за что-то безусловно доброе. Чтобы герой боролся не за личное счастье, а за счастье другого. И чтобы конечная победа была доброго над злым. Иначе говоря, нужна романтическая героика, а в применении к театру кукол она еще и приподнята свойственным куклам обобщением образов и поступков, обобщением, которое присуще всякому иносказанию.

Вот почему мы и играем для подростков «Волшебную лампу Аладина» Гернет, «Маугли» по Киплингу той же Гернет, «Буратино» по сказке Алексея Толстого «Золотой ключик» в инсценировке Борисовой, «Сказку о царе Салтане» Пушкина, «Трех Толстяков» Сефа и Штейна по книге Юрия Олеши.

Но романтическая героика чаще всего тоже в какой-то степени детектив. И, значит, работая над романтико-героическим спектаклем, я не имею права терять бдительность. Не имею права не думать о том, кому мы будем играть этот спектакль. Бывает так, что ошибка режиссера становится для него очевидной только на самом спектакле. Зрительская реакция буквально пальцем показывает: «Смотри, что ты сделал. Разве так можно?»