Грэм Робб - Жизнь Бальзака

После смерти Эвелины разразился хаос, который Бальзаку до того удавалось как-то сдерживать. Аукцион, на котором продавались его картины, мебель и книги, проводился поспешно и недостойно. «Дворец» наводнили кредиторы; письма и неоконченные рукописи растащили соседи. Коллекционер виконт Спульберг де Ловенжуль едва не опоздал. Письма к «русской принцессе» он чудом спас из рук жившего напротив сапожника. Отрывки романов и статей очутились в бакалейной лавке, хозяин которой собирался заворачивать в них продукты. Благодаря Ловенжулю великий роман всей жизни Бальзака пережил своих героев. Материальная империя рухнула, зато подлинное наследие Бальзака попало в надежные руки.

Эвелину похоронили на том же кладбище, что и Оноре – а также Люсьена де Рюбампре и отца Горио. Оттуда Растиньяк бросал вызов Парижу. Там любил гулять Бальзак, когда жил на улице Ледигьер: «Я редко выхожу, но, когда мысли мои блуждают, я выхожу и нахожу ободрение на Пер-Лашез!.. и, бродя по нему в поисках мертвых, я вижу только живых».

Даже сегодня могила Бальзака является одним из самых часто посещаемых мест на кладбище; он лежит в окружении персонажей, которых он задумал, но которых ему не хватило времени воплотить в полном объеме. (Тех, кого он создал, можно встретить и среди живых.) Как написал Бальзак в «Кузине Бетте», Мысль переживает Мыслителя… Когда кажется, что трагедия кончена, персонажи наказаны или вознаграждены – не обязательно в соответствии со своими непосредственными заслугами – и все возвращается в привычное русло, Аделина Юло замечает свет под дверью мужа. Юло шепчет новой судомойке Агате, «сообразительной девице, которые каждый день приезжают в Париж из провинции»: «Моей жене недолго осталось жить. Только пожелай, и ты можешь стать баронессой». Через три дня Аделина умирает от горя и – «присутствующие увидели то, что случается редко: слезы выкатились из глаз умершей».

Ну а что же сам Юло, самый бальзаковский из всех бальзаковских персонажей, фигура потешная, воплощение силы воли, похоти и неукротимого жизнелюбия? Он тоже должен умереть, чтобы история получила свое завершение; но, прежде чем Бальзак заставил себя закончить его жизнь – возможно, чувствуя, что его собственная жизнь почти на исходе, – персонаж бежит черным ходом. Можно было ожидать, что он еще объявится в самых неожиданных местах:

«Барон Юло покинул Париж через три дня после похорон жены. Спустя одиннадцать месяцев Викторен узнал стороной, что в Изиньи первого февраля 1846 года состоялось бракосочетание барона Юло с мадемуазель Агатой Пиктар.

– Отцы могут воспрепятствовать браку своих детей, но дети не могут помешать безумным поступкам своих отцов, впавших в детство, – сказал адвокат Юло своему коллеге Попино… когда у них зашел разговор об этом браке».

Сразу после смерти Бальзак очутился в центре трех дискуссий, лежавших в основе политической, культурной и общественной жизни конца XIX в. 1235Был ли он, как объявил Гюго на кладбище Пер-Лашез, подсознательным революционером или, как убеждал нас сам Бальзак, он всю жизнь защищал трон и алтарь? К данному спору – который убедительно доказывает, что в «Человеческой комедии» можно найти почти все оттенки мнений, – относится и вопрос о «реализме» Бальзака. Неужели самопровозглашенный историк частной жизни все придумал? Что такое представленный им чудесный спектакль – в самом деле Франция XIX в. или плод фантазии Бальзака? Вышедший в 1858 г. важный труд Ипполита Тэна подтверждал мнение Бальзака о себе как о литературном «натуралисте» и вместе с тем провидце. «Человеческую комедию» Тэн назвал «самым большим хранилищем документов, какой у нас есть, о природе человека» 1236. Таков был Бальзак реалистов, провозглашенный Золя отцом натуралистического романа, ученым-экспериментатором, который добавил романтической фантасмагории в пробирку современного романа 1237.

Третья дискуссия, которая связана с переходом Бальзака в вечность, похожа на списки, которые он пытался вести при жизни. Так, он перечислял все свои женские персонажи, разделяя их, наполовину в шутку, на добродетельных и порочных и показывая, что первые перевешивают последних 1238. Тогда никто ему не поверил и не понял иронии. Его романы ассоциировались с проблемами и тревогами конца века: смертью литературы и закатом человеческого рода. Говорили, что молодых людей двигает к бессовестной охоте за приданым самый «бальзаковский» из всех бальзаковских персонажей: «Какие души были раздавлены ногами этого великана! Сколько потонуло, барахтаясь в тине, в которой они собирались утопить страницу, вырванную из какого-нибудь тома “Человеческой комедии”»! 1239Бальзак был созвучен веку, который он так и не узнал. Особое значение придавали его теории, что в основе всех человеческих поступков лежит сила воли. Ницшеанский Бальзак, воплощенный в статуе Родена – образ в образе, – обладал не меньшей силой, чем любая критическая статья.

Когда в 1876 г. опубликовали его «Переписку», откровения «настоящего» Бальзака вызвали новый прилив интереса к нему. Первую четверть века после смерти Бальзак пользовался у читающей публики меньшей популярностью, чем Эжен Сю, Дюма и Жорж Санд; впоследствии продажи его романов выросли, значительно превзойдя его бывших соперников. «Человеческая комедия» стала классикой, в чем отчасти выразился более современный взгляд на роман. Когда же в 1894 г. начали выходить «Письма к чужестранке» (Эвелине), Бальзака окружил нимб романтического героя. И все же чего-то не хватало. С самых юных лет Бальзак как будто больше заботился о личной славе, чем об оттачивании мастерства, и сама «Человеческая комедия» стала весьма «неклассической» классикой: океаном цинизма и отвратительных подробностей с крошечными островками респектабельности вроде «Евгении Гранде». Сложилось впечатление – и не только во Франции, – что Бальзака в самом деле следует причислить к великим писателям, возможно, назвать величайшим романистом в мире, но в идеале величайшим романистом должен стать кто-то другой.

«Человеческая комедия» раскрывалась в своем полном объеме постепенно, медленно и не с помощью идеологической борьбы, но благодаря огромному, поистине отеческому влиянию Бальзака на других писателей – особенно на тех, которые также подвергались цензуре и тяготели скорее к эстетическим, чем к нравственным критериям. Бодлер видел в Бальзаке идеальный вариант самого себя 1240; Достоевский в двадцать два года перевел «Евгению Гранде» 1241; «Воспитание чувств» Гюстава Флобера можно в каком-то смысле считать романом Бальзака, прочитанным задом наперед. Для Флобера, как для Генри Джеймса, Бальзак олицетворял двусмысленную фигуру отца – несносного, восхитительного и странно напоминающего Бернара Франсуа Бальзака, каким его видел собственный сын. «Каким он мог бы быть писателем, умей он писать! – писал Флобер. – Но именно этого ему недоставало. В конце концов, тогда он не поднялся бы до таких высот и не обладал бы такой шириной» 1242.