Том Сегев - Симон Визенталь. Жизнь и легенды

Крон-принц Рудольф был единственным сыном императора Франца-Иосифа и императрицы Елизаветы («Сиси»). Муниципалитет Вены постарался воссоздать на площади атмосферу Австро-Венгерской империи: разместил между деревьями металлические зеленые скамейки и ажурные уличные фонари, установил круглую афишную тумбу и построил фонтан. Старики, старушки, дети, а также голуби, разгуливающие по булыжникам, которым вымощена площадь, – все это навевает воспоминания о пасторальном покое и буржуазном благополучии, которые царили здесь до Первой мировой войны.

Дом номер семь прилегал к жилому дому, где родился писатель Герман Брох, а буквально через четыре дома от него родился философ Мартин Бубер. Но сам дом номер семь ничем, кроме невыразительного белого фасада, усеянного «дырами» окон, во времена Визенталя не отличался. Его построили после Второй мировой войны – по-видимому, вместо дома, разрушенного во время бомбардировок.

Визенталь начинал свой день с чтения газет, а затем просматривал почту. Многие из писем, которые он получал, содержали чеки или небольшие денежные суммы. Деньги поступали из дружественных организаций – главным образом голландских и американских, – а также от сотен частных лиц, в основном американцев. Приходили пожертвования и из других стран. Всех своих жертвователей Визенталь неизменно благодарил, даже если они присылали всего 25 или 10 долларов. Он часто сообщал, что Центр нуждается в деньгах. После чтения почты он сортировал приглашения (выступить с лекцией или нанести визит) и принимал посетителей.

«Агент 156» отметил, что у входа висела табличка с названием Центра и что здание не охранялось; в подъезде даже не было швейцара. Также агент запомнил расположение комнат в Центре и по возвращении в Варшаву нарисовал план помещения; на его рисунке изображены три комнаты. В Центре было много книг и газет, а также стоял шкаф с картотекой. Сильное впечатление на агента произвела большая карта на стене, где были помечены нацистские концлагеря.

В приемной сидела секретарша лет тридцати; на еврейку, по мнению агента, она похожа не была. В другой комнате сидел низкорослый мужчина лет тридцати пяти-сорока с еврейской, как показалось агенту, внешностью. Судя по всему, это был один из помогавших Визенталю добровольцев. Сам Визенталь сидел в самой маленькой комнате в конце коридора; ее окна выходили на задний двор.

Похожие описания оставили и другие посетители Центра. Стол Визенталя был завален лежавшими на нем вперемежку документами, фотографиями и вырезками из газет; на нем стояли телефон, печатная машинка и большая пепельница. В манерах Визенталя было нечто неуклюжее. Как пишет английский писатель Фредерик Форсайт, он постоянно склонялся над столом, словно искал затерявшийся клочок бумаги. Однако, живя в эпоху, когда персональных компьютеров еще не было, он был одарен великолепной памятью и точно знал, где находились нужные ему материалы. Визенталь много курил и поедал большое количество сладостей. В одном из ящиков его стола лежал револьвер «Bodyguard Airweight 38», на который он имел разрешение.

Польский агент описал типичное утро в Центре документации. Через некоторое время после того, как он пришел, Визенталь дал ему несколько книг о Маутхаузене и оставил в своем кабинете одного. Тем временем в Центр пришло несколько посетителей и зазвонил телефон. Согласно отчету, Визенталь разговаривал с Бонном и с секретарем советского посольства в Стокгольме. Человека, с которым Визенталь хотел поговорить в посольстве, на месте не оказалось, и он оставил сообщение.

Жизнь Визенталя протекала среди унылых на вид картонных папок, и ему то и дело приходилось читать жуткие документы. «Он постоянно погружен в работу, – пишет «агент 156», – все время о ней думает, и у него такой вид, словно он находится где-то в другом месте».

Обедать он обычно ездил домой. Его жена была болезненной и склонной к депрессиям. О своей работе Визенталь ей не рассказывал, а она его не расспрашивала. Они жили в разных мирах. «Я замужем не за человеком, – говорила она, по словам Визенталя, – а за тысячами, может быть, даже за миллионами мертвецов».

После обеда Визенталь возвращался на работу. У агента сложилось впечатление, что тот почти все делал сам, а секретарша и доброволец ему только помогали.

По мере того как известность Визенталя росла, к нему все чаще приходили молодые добровольцы, желавшие ему помочь. Он использовал их в качестве «следователей» и клерков, а они исправляли в его письмах стиль и орфографические ошибки. Писем из США приходило все больше и больше, но английским Визенталь владел еще слабо, и добровольцы ему помогали. Иногда он использовал их как посыльных, давал им разные поручения, просил сходить на почту или в банк. Он выдавал им деньги на карманные расходы, причем всегда вовремя.

Одним из таких добровольцев был Петер Михаэль Лингенс, впоследствии ставший известным журналистом. Ему было лет двадцать с небольшим, и он тогда еще толком не знал, чем он хочет заниматься. Мать спросила его, не хочет ли он поработать какое-то время у Визенталя. Врач и юрист, она была противницей нацизма, помогла нескольким венским евреям бежать за границу, поддерживала связь с польским подпольем и в 1943 году была арестована. Сначала ее отправили в Освенцим, а потом перевели в Дахау. После войны она вела активную работу среди бывших узников концлагерей и подружилась с Визенталем.

Лингенс поддерживал австрийскую Социал-демократическую партию, обиделся, когда секретарша Визенталя отвергла его ухаживания, и ничего не понимал в запутанном конфликте Визенталя с венской еврейской общиной, но нашел в Визентале то же, что находили в нем другие молодые люди: отца.

«Я рос без папы, – рассказывал он впоследствии. – Сначала он был на войне, а когда вернулся, развелся с матерью и уехал в Америку. Я испытывал потребность в отце. Визенталь же относился ко мне с отеческой теплотой, с очень большой теплотой. Чувствовалось, что к нему можно было прийти с любой проблемой. Я называл его “Симоном” и был с ним на “ты”». Тем не менее Лингенс относился к Визенталю с большим почтением: «Когда он звал меня к себе в кабинет, я всегда испытывал волнение». Сотрудники Центра обращались к Визенталю «господин инженер», но добровольцы называли его между собой «Визи». Все говорили, что он большой эгоцентрик и дорожит своей репутацией.

Однажды Визенталь взял Лингенса с собой в Бад-Аусзее. «Как здорово, – сказал он, – что сейчас тут сидим мы, а не Геринг с Эйхманом».

Он делился с Лингенсом своими размышлениями о природе человеческого зла, о преступлении и наказании, о суде и мести, и, судя по всему, общество такого почтительного слушателя, как Лингенс, было ему необходимо. Вполне возможно, что, подобно тому, как Лингенс нашел в нем замену своему отцу, так и он нашел в Лингенсе сына, которого ему так хотелось иметь.