Зеев Бар-Селла - Сюжет Бабеля

«Я ужаснулся множеству панихид, предстоявших мне».

Самый первый набросок начинается с указания места действия: «Чесники». Но слово «Чесники» зачеркнуто и первая фраза такова: «Станция Завады», что полностью соответствует дневниковой записи. Откуда же взялись «Чесники»?

Основу новеллы составили две дневниковых записи: одна о расправе над пленными (30 августа, станция Завады), а вторая — о пчелиных ульях, сделанная 31 августа в Чесниках. И, видимо, Бабель намеревался приурочить к Чесникам оба события, но затем решил держаться ближе к истине.

Однако, новелла «Их было девять» писателя по какой-то причине не удовлетворила (возможно, Бабель счел истребление пчел и убийство пленных событиями несоизмеримыми). И тогда писатель решил новеллу обрамить. Рамкой послужила другая новелла — о неравном бое конармейцев с неприятельской авиацией.

В окончательном виде новелла стала выглядеть так: заглавие «Эскадронный Трунов», открывается описанием похорон Трунова, затем следуют воспоминания рассказчика об убийстве Труновым пленных, налет неприятельских аэропланов и гибель Трунова в неравном бою с ними.

А был ли этот неравный бой? В «Дневнике» Бабель о нем не упоминает, равно как и о Трунове. Об аэропланах сказано в другой записи — от 17 августа:

«<���…> поляки главным образом защищаются аэропланами, они становятся грозными, описать воздушную атаку, отдаленный и как будто медленный стук пулемета, паника в обозах, нервирует, беспрерывно планируют, скрываемся от них. Новое применение авиации, вспоминаю Мошера, капитан Фонт-Ле-Ро во Львове» <���…> {190} .

А перед этим — подробное описание еще одной расправы с пленными, завершающееся авторским криком:

«Ад. Как мы несем свободу, ужасно» {191} .

О Мошере и капитане Фонт-Ле-Ро мы еще поговорим. А пока обратимся к новелле. Когда полякам стало ясно, что их возьмут в плен, они разделись до белья, чтобы по мундирам и знакам отличия нельзя было понять, кто из них простой солдат, а кто офицер. И вот Трунов устанавливает истину:

«— Офицеры ваши гады, — сказал эскадронный, — офицеры ваши побросали здеся одёжу, на кого придется — тому крышка, я пробу сделаю…

И тут же эскадронный выбрал из кучи тряпья фуражку с кантом и надвинул ее на старого.

— Впору, — пробормотал Трунов, придвигаясь и пришептывая, — впору… — и всунул пленному саблю в глотку. Старик упал, повел ногами, и из горла его вылился пенистый коралловый ручей. Тогда к нему подобрался, блестя серьгой и круглой деревенской шеей, Андрюшка Восьмилетов {192} . Андрюшка расстегнул у поляка пуговицы, встряхнул его легонько и стал стаскивать с умирающего штаны. Он перебросил их к себе на седло, взял еще два мундира из кучи, потом отъехал от нас и заиграл плетью. Солнце в это мгновение вышло из туч. Оно стремительно окружило Андрюшкину лошадь, веселый ее бег, беспечные качанья ее куцего хвоста. Андрюшка ехал по тропинке к лесу, в лесу стоял наш обоз, кучера из обоза бесновались, свистели и делали Восьмилетову знаки, как немому.

Казак доехал уже до середины пути, но тут Трунов, упавший вдруг на колена, прохрипел ему вслед:

— Андрей, — сказал эскадронный, глядя в землю, — Андрей, — повторил он, не поднимая глаз от земли, — республика наша советская живая еще, рано дележку ей делать, скидай барахло, Андрей…

Но Восьмилетов не обернулся даже. Он ехал казацкой удивительной своей рысью, лошаденка его бойко выкидывала из- под себя хвост, точно отмахивалась от нас.

— Измена, — пробормотал тогда Трунов и удивился, — измена, — сказал он торопливо, вскинул карабин на плечо, выстрелил и промахнулся второпях. Но Андрей остановился на этот раз. Он повернул к нам коня, запрыгал в седле по-бабьи, лицо его стало красно и сердито, и он задрыгал ногами.

— Слышь, земляк, — закричал он, подъезжая, и тут же успокоился от звука глубокого и сильного своего голоса, — как бы я не стукнул тебя, земляк, к такой-то свет матери… Тебе десяток шляхты прибрать — ты вона каку панику делашь, мы по сотне прибирали — тебя не звали… рабочий ты если — так сполняй свое дело…

И, выбросив из седла штаны и два мундира, Андрюшка засопел носом и, отворачиваясь от эскадронного, взялся помогать мне составлять список на оставшихся пленных…».

Одна фраза в этом фрагменте, на первый взгляд, совершенно понятна:

«республика наша советская живая еще, рано дележку ей делать, скидай барахло».

Иными словами, трофеи являются общим достоянием трудового народа, и тот, кто республику грабит, — изменник трудовому народу.

Но имеется во фразе слово, давно и прочно вписанное в совсем иной контекст:

«Распявшие же Его делили одежды Его, бросая жребий» (Мф 27:35);

«Распявшие Его делили одежды Его, бросая жребий, кому что взять» (Мк 15:24);

«И делили одежды его, бросая жребий» (Лк 23:34).

Бабель продолжает:

«Возясь с пленными, я истощил все проклятия и кое-как записал восемь человек, номера их частей, род оружия и перешел к девятому. Девятый этот был юноша, похожий на немецкого гимнаста из хорошего цирка, юноша с гордой немецкой грудью и с бачками, в триковой фуфайке и в егерских кальсонах. Он повернул ко мне два соска на высокой груди, откинул вспотевшие белые волосы и назвал свою часть. Тогда Андрюшка схватил его за кальсоны и спросил строго:

— Откуда сподники достал?

— Матка вязала, — ответил пленный и покачнулся.

— Фабричная у тебя матка, — сказал Андрюшка, все приглядываясь, и подушечками пальцев потрогал у поляка холеные ногти, — фабричная у тебя матка, наш брат таких не нашивал…

Он еще раз пощупал егерские кальсоны и взял за руку девятого для того, чтобы отвести к остальным пленным, уже записанным. Но в это мгновение я увидел Трунова, вылезающего из-за бугра. Кровь стекала с головы эскадронного, как дождь со скирды, грязная тряпка его размоталась и повисла, он полз на животе и держал карабин в руках. Это был японский карабин, отлакированный и с сильным боем. С двадцати шагов Пашка разнес юноше череп, и мозги поляка посыпались мне на руки. Тогда Трунов выбросил гильзу из ружья и подошел ко мне.

— Вымарай одного, — сказал он, указывая на список.

— Не стану вымарывать, — ответил я, содрогаясь. — Троцкий, видно, не для тебя приказы пишет, Павел…

— Вымарай одного, — повторил Трунов и ткнул в бумажку черным пальцем.

— Не стану вымарывать, — закричал я изо всех сил. — Было десять, стало восемь, в штабе не посмотрят на тебя, Пашка…