Зеев Бар-Селла - Сюжет Бабеля

Общее собрание признает, что подобные явления могут отразиться на фронте» {202} .

А теперь зададимся вопросом: кто такой Балмашев? В «Дневнике» мы такого не находим. Однако, в личной беседе, Леонид Кацис обратил наше внимание на его однофамильца — Балмашева Степана Валериановича, студента Киевского университета, 2 апреля 1902 года, за сутки до своего 21-го дня рождения, убившего министра внутренних дел Д. С. Сипягина. Через месяц Балмашева повесили, сделав его первым политзаключенным, казненным при Николае II.

Сам Степан Балмашев к террору относился отрицательно, в чем и признался на допросе:

«Террористический способ борьбы я считаю бесчеловечным и жестоким, но он является неизбежным при современном режиме» {203} .

И просить о помиловании тоже отказался, заявив, что:

«должен идти на казнь, иначе подача прошения поселит раздор в партии; одни будут обвинять его, другие — защищать и много сил потратят на такое ничтожное дело, смерть же его объединит всех» {204} .

Если Бабель действительно соотносил своего Павла Балмашева с террористом начала века и его взглядами на смерть, это резко меняет всю оптику новеллы.

И, первым делом, требует ответа вопрос: в чем заключается измена?

Итак, едва живые конармейцы попадают в госпиталь. Что же они видят?

«Немилосердные сиделки <���…> трясут <���…> молодыми грудями и несут нам на блюдах какаву, а молока в этом какаве хоть залейся».

Здесь, что ни слово, то символ. «Немилосердными» сиделки названы оттого, что не отвечают идеалу сестер милосердия — монашек без признаков пола.

Молодые груди и какао с немереным количеством молока — образ блаженного сосущего младенчества.

«Мы увидели красноармейцев, исключительную пехоту, сидящих на устланных постелях, играющих в шашки».

Постели означают отдых и покой.

Игра в шашки — это боевое кавалерийское оружие, превращенное в игрушку. А о войне пациенты госпиталя ни думать, ни слышать не хотят. И напрасно взывает к ним Павел Балмашев:

«— Рано, — говорю я раненым, — рано ты отвоевалась, пехота, когда враг на мягких лапах ходит в пятнадцати верстах от местечка и когда в газете „Красный Кавалерист“ можно читать про наше международное положение, что это одна ужасть, и на горизонте полно туч. Но слова мои отскочили от геройской пехоты, как овечий помет от полкового барабана».

Здесь снова игра словами: овцы испражняются твердыми мелкими катышками, которые называют «овечьим горохом». И овечий помет, отскочивший от полкового барабана, — это милитаризованный парафраз выражения «как об стенку горох», обозначающего полную невосприимчивость к доводам собеседника.

А затем коварные сиделки опаивают героев сонным порошком, но те, очнувшись, продолжают свою яростную борьбу — сбегают из госпиталя и идут в уездный ревком требовать… «поголовное удостоверение личности»! Не получив какового, потеряли сознание и в бессознательном состоянии разоружили милиционера и обстреляли госпиталь…

Что же произошло на самом деле? А то, что конармейцы попали не в госпиталь, они уже в раю, но продолжают яростно отстаивать свое право на жизнь. И от предуревкома они требуют удостоверить то, что они еще живы!

Примечательно и место действия новеллы — местечко Козин, ничем, кроме кладбища, в «Конармии» не обозначенное. А измена —

«мигает нам из окошка, вот она насмешничает над грубым пролетариатом, но пролетариат, товарищи, сам знает, что он грубый, нам больно от этого, мы хотим жить, мы хотим умереть, душа горит и рвет огнем тюрьму тела и острог постылых ребер…».

«Мы хотим жить» — такое заявление вопросов не вызывает. Но за ним следует: «мы хотим умереть»… Нужно ли это понимать, как желание умереть в борьбе за пролетарское дело? Едва ли, потому что сказано: «душа горит и рвет огнем тюрьму тела и острог постылых ребер».

Перед нами совершенно особый взгляд на вещи — гностический. Мир создан двумя богами. Один бог ветхозаветный, он создал мир материальный. А со вторым богом был заключен завет Новый. Это бог Духа. Душа человеческая заключена в материальную оболочку, тело. И «острог постылых ребер» — не просто грудная клетка. Это клетка в самом полном смысле слова — тюрьма души. И цель человека освободить свою душу из телесной тюрьмы, вернуться к Создателю.

Доктрина, несомненно, еретическая… Но при чем здесь пролетариат? Обратимся к мельком упомянутому (в главе X) Федору Степуну, религиозному социалисту:

«<���…> душа пролетариата представляется религиозному социализму местом наиболее вероятного перерождения окончательно обессмысленной жизни, в жизнь, обретающую высший смысл» {205} .

Это, правда, написано в 1931 году, но религиозных социалистов в России и без Степуна хватало… Да и в революционной мистике недостатка не было (см., напр., описание культа смерти и соответствующего радения в отряде матроса Железняка 1917 года {206} ).

А изменниками объявлены те, кто выше всего ставит не дух и душу, а материальные блага. Или, скажем, соль… Чтобы провезти куль соли в эшелоне, женщина пошла на гнуснейший обман — выдала куль за младенца, а себя за его мать. Поэтому вместо нее коноармейцы, изнасиловали двух невинных девиц. И, обнаружив подлог, Балмашев женщину казнил. Как его тезка министра Сипягина.

Кстати, присущая религиозным социалистам невозможность порвать с марксизмом тоже не случайна — марксизм, хоть и необычная, но несомненно гностическая доктрина {207} .

И еще одна деталь: трое раненых конармейцев не только сослуживцы, но и земляки — из кубанской станицы Иван Святой.

Станицы с таким названием в Кубанской области никогда не было, да и быть не могло! Станица — слово женского рода, и название носит соответствующее, в форме притяжательного прилагательного: Благовещенская, Динская, Кущевская, Лабинская…

Почему же Бабель дал ей название Иван Святой?

Святой Иоанн — автор 4-го Евангелия, гностического. Написал он еще одну книгу: «Откровение Иоанна Богослова» или «Апокалипсис», о гибели мира и Страшном Господнем Суде, когда все души человеческие покинут постылый телесный плен и тлен.

И тогда становится понятным финал новеллы:

«Измена, говорю я вам, товарищ следователь Бурденко, смеется нам из окошка, измена ходит разувшись в нашем дому, измена закинула за спину щиблеты, чтобы не скрипели половицы в обворовываемом дому. Но мы отдерем половицу, восставшую против невинной грубости нашей, и мы нальем черной крови в сапоги, обученные не скрипеть…».