Зеев Бар-Селла - Сюжет Бабеля

Л. 34

полотенца. Он вышел <���в крас-> ной черкеске с кривым <���кинжалом за>

<���п>оясом, телега с мебелью <���сза-> ди. Прищепа ходил от <���дома к дому>

и кровавый [след] отпечаток его подошв < [обозначал>

путь.] В тех хатах где <���находил> цыплят своей матери <���или чубук> отца — он оставлял <���разбитые> черепа младенцев, <���собак,> повешенных над <���колодцами, >

иконы загаженные <���пометом. >

<���ч>убатые старики, пону- <���ро иугр> юмо следили его путь, <[ста-> ница молчала п <���отому> ч <���то>] <���Молодые> казаки рассыпались <���в степи. Счет разбу-> хал и станица молчала <���Прищепа вер->

<���н>улся в свой опустошен<���ный дом, [<���расста-> вил отбитую у соседей мебель]

Восстановление стало возможным ввиду исключительной близости двух текстов — рукописного и печатного. А из этого следует, что «Прищепа» — единственный образчик конармейской новеллы, которую Бабель писал сразу и набело (до сих пор мы располагали лишь рукописными вариантами новеллы «Эскадронный Трунов», в которых от редакции к редакции менялось все, начиная с заглавия).

В рукописи «Прищепы» мы находим необычное сочетание: «ное пятно». Сравнение с дневниковой записью («Декоративен, башлык, прост как трава») позволяет восстановить здесь «<���декоратив>ное пятно». Откуда взялось пятно на белоснежном башлыке, да к тому же декоративное?

Ответ ясен — из Гоголя:

«первый, кто попался им навстречу, это был запорожец, спавший на самой средине дороги, раскинув руки и ноги. Тарас Бульба не мог не остановиться и не полюбоваться на него.

— Эх, как важно развернулся! Фу ты, какая пышная фигура! — говорил он, остановивши коня.

В самом деле, это была картина довольно смелая: запорожец как лев растянулся на дороге. Закинутый гордо чуб его захватывал на пол-аршина земли. Шаровары алого дорогого сукна были запачканы дегтем для показания полного к ним презрения».

Кубанские казаки от запорожцев свой род и ведут. Литературе обязана своим происхождением и «малиновая (первоначально „красная“) черкеска». Это воспоминание о Лермонтове и Кавказских войнах.

«Лермонтов принял <���…> начальство над охотниками, выбранными в числе сорока человек из всей кавалерии. Эта команда головорезов, именовавшаяся „лермонтовским отрядом“, рыская впереди главной колонны войск, открывала присутствие неприятеля, как снег на головы сваливаясь на аулы чеченцев и, действуя исключительно холодным оружием, не давала никому пощады. Лихо заломив белую холщовую шапку, в вечно расстегнутом и без погон сюртуке, из-под которого выглядывала красная канаусовая рубаха, Лермонтов на белом коне не раз бросался в атаку на завалы. Минуты отдыха он проводил среди своих головорезов и ел с ними из одного котла, отвергал излишнюю роскошь, служа этим для своих подчиненных лучшим примером воздержания. Современник говорит, что Лермонтов в походе не обращал внимания на существовавшую тогда форму — отпустил баки и бороду и носил длинные волосы, не зачесывая их на висках» {228} .

Бойцы «лермонтовского отряда» назывались «командой охотников» и, отправляясь на дело — вырезать горские аулы, надевали красные рубахи, на которых не так видны совсем не декоративные пятна крови. Кстати, как гласит биографическое предание, Лермонтов проводил «минуты отдыха» со своими головорезами оттого, что офицеры полка отказывались находиться с ним в одной палатке (их представлению об офицерской чести претило убийство безоружных).

На пути от рукописи к печати текст Бабеля несколько смягчился. Машинописному варианту:

«В тех хатах, где козак находил вещи матери или чубук отца, — он оставлял подколотых старух, собак, по[к]вешенных над колодцем[,] и иконы, загаженные пометом».

соответствует куда более безжалостное рукописное:

«В тех хатах где <���находил> цыплят своей матери <���или чубук> отца — он оставлял <���разбитые> черепа младенцев, <���собак,> повешенных над <���колодцами,> иконы загаженные <���по- метом.>»

Это уже не месть — это Господне наказание:

«Дщерь Вавилонская, опустошительница! блажен, кто воздаст тебе за то, что ты сделала нам!

Блажен, кто возьмет и разобьет младенцев твоих о камень» {229} .

Но главная загадка новеллы — это ее финал:

«Прищепа вернулся в опустошенный отчий дом. Отбитую мебель он расставил в порядке, который был ему памятен с детства, и послал за водкой. Запершись в хате, он пил двое суток, пел, плакал и рубил шашкой столы. На третью ночь станица увидела дым над избой Прищепы. Опаленный и рваный, виляя ногами, он вывел из стойла корову, вложил ей в рот револьвер и выстрелил. Земля курилась под ним, голубое кольцо пламени вылетело из трубы и растаяло, в конюшне зарыдал оставленный бычок. Пожар сиял, как воскресенье. Прищепа отвязал коня, прыгнул в седло, бросил в огонь прядь своих волос и сгинул».

На брошенную Прищепой в огонь прядь собственных волос обратили внимание многие. Франк О’Коннор усмотрел здесь отражение универсальной эпической модели:

«That might easily be an incident in an Irish or Icelandic saga» {230}

Патрисия Карден опознала здесь «ритуальное неистовство (frenzy)» разрушения {231} , а Мария Ланглебен открыла русскую сказку, в основание которой положен индоевропейский (по версии Вяч. Вс. Иванова {232} и В. Н. Топорова {233} ) погребальный обряд {234} .

Правда, назвать конкретную сказку или привести сходный пример сжигания собственных волос и последующего исчезновения никто из указанных авторов не сумел.

Можно, конечно, сойти с пути язычников и обратиться к Книги Иезекииля (5:1–4):

«А ты, сын человеческий, возьми себе острый нож, бритву брадобреев возьми себе, и води ею по голове твоей и по бороде твоей, и возьми себе весы, и раздели волосы на части.

Третью часть сожги огнем посреди города, когда исполнятся дни осады; третью часть возьми и изруби ножом в окрестностях его; и третью часть развей по ветру; а Я обнажу меч вслед за ними.

И возьми из этого небольшое число, и завяжи их у себя в полы.

Но и из этого еще возьми, и брось в огонь, и сожги это в огне. Оттуда выйдет огонь на весь дом Израиля».