Леонид Заика - Жертвы и палачи. По материалам процессов 1919–1953 годов

Счет убитым и раненым с обеих сторон шел на тысячи. Что же до мятежников, оставшихся в живых, — для них началось самое страшное. То, чему не может быть никакого оправдания.

В книге «Тухачевский» Р.Б.Гуль приводит такие слова своего героя:

«Я был пять лет на войне, но я не могу вспомнить, чтобы когда-либо наблюдал такую кровавую резню. Это не было боевыми сражениями. Это был ад. Тяжелая артиллерия всю ночь беспрерывно грохотала, и снаряды взрывались так оглушительно, что в Оранниенбауме были снесены стекла всех окон. Матросы бились как дикие звери. Откуда у них бралась сила для такой боевой ярости, не могу сказать. Каждый дом, который они занимали, приходилось брать штурмом. Целая рота билась полный час, чтобы брать один-единственный дом, но когда его наконец брали, то оказывалось, что в доме было всего два-три солдата с одним, пулеметом. Они казались полумертвыми, но, пыхтя, вытаскивали пистолеты, начинали отстреливаться со словами: «Мы мало уложили вас, жуликов».

По документам Центрального государственного архива Военно-Морского Флота (ЦГАВМФ), в экипажах кораблей и в составе гарнизона Кронштадта проходили службу около 1,5 тыс. лиц командного состава и 25,5 тыс. солдат и матросов. Около 8 тыс. из их них бежали в Финляндию. А остальные? Французская «Матэн», например, писала, что «сотни матросов были переданы в Москву, по всей вероятности, для расстрела».

По свидетельствам очевидцев и участников событий, примерно 13–18 тыс. кронштадтцев были либо расстреляны сразу, либо прошли через исправительно-трудовые лагеря зарождавшегося ГУЛАГа. Около 3 тыс. моряков-балтийцев якобы были отправлены «на укрепление морских сил Черного и Азовского морей». Однако свидетельств прибытия их туда отыскать пока не удается.

Расстрелов, сведения о которых нет-нет да и просачивались в большевистскую печать тех лет, вообще-то не могло, не должно было быть: постановлением ВЦИК и Совнаркома от 17 января 1920 года смертная казнь в стране отменялась. Но тогда как же, по какому праву отнимались жизни у тысяч людей, большинство из которых вряд ли можно серьезно рассматривать как врагов народа? А очень просто: 4 ноября 1920 года ревтрибуналам и чрезвычайным комиссиям предоставлялось право исполнять приговоры «до расстрела включительно» там, где было объявлено военное положение. В Кронштадте и Петрограде оно было объявлено с начала мятежа.

Расстреливали в Кронштадте, расстреливали, вполне очевидно, по пути эшелонов с матросами на юг. Причем самое активное участие в расправе над мятежниками принял главный комиссар Морских сил Республики И.Д.Сладков, уже имевший опыт проведения массовых расстрелов сдавшихся в плен врангелевцев и членов их семей. Стреляли в Крыму и отставных офицеров, даже глубоких стариков.

Николай Николаевич Кузьмин в этих кровавых расправах непосредственного участия не принимал, хотя имел на сей счет свое мнение: каждый должен получить по заслугам. Врагов революции это касалось в первую очередь.

Кузьмин присутствовал 24 марта на гражданской панихиде и похоронах погибших участников подавления Кронштадтского мятежа. Он произнес скорбную траурную речь, заклеймив тех, кто поднял оружие против Советской власти. У него, большевика с большим подпольным стажем, как и у многих людей того поколения, тогда еще не возникли сомнения в правильности путей и средств, которые использует партия в борьбе за власть. Это придет совсем скоро, но тогда, в Кронштадте, он был твердо уверен, что Советская власть обязана «вставать к врагу железа тверже».

Столь принципиальная позиция да еще ходатайства Ворошилова и Тухачевского сыграли свою роль: в 1924 году Николай Николаевич назначается старшим помощником Прокурора Верховного Суда СССР по военной прокуратуре (так называлась в то время должность руководителя военных прокуратур Красной Армии).

Страна только-только переходила на рельсы мирной жизни, привыкала к лишенному военной чрезвычайности ритму и формирующимся новым взаимоотношениям с законом. Трудно, для многих болезненно проходил этот процесс. А кое-кому так и не удалось избавиться от нажимных привычек военной поры. Именно Кузьмин в то непростое время стал первым, кто инициировал принципиальный спор о соотношении деятельности карающих органов с декларированными законами о защите прав человека.

Отношения между сотрудниками военной прокуратуры, военных трибуналов и особых отделов ОГПУ складывались своеобразно. Положением о прокурорском надзоре 1922 года военной прокуратуре вменялись в обязанность надзор за соблюдением законов в оперативной деятельности карательных органов, а также расследованием уголовных дел органами дознания этих органов, в том числе входивших в структуру ОГПУ. Дело это тонкое: кому понравится, когда принятое тобой, да еще оформленное официально решение по уголовному делу пересматривается? Или, чтобы арестовать человека, надо сначала в его причастности к преступлению убедить прокурора и получить на это санкцию? Тем не менее, после учреждения прокуратуры особых проблем по этим вопросам не возникало, хотя многие особисты рассматривали прокурорский надзор как излишнюю формальность, как звено, мешающее защищать государственную безопасность. А потому законные требования военных прокуроров зачастую встречали сопротивление со стороны в массе своей, кстати, недостаточно образованных в юридическом отношении работников. Недостаток правовых знаний последние с лихвой восполняли решительностью, энтузиазмом, представлениями о политической целесообразности.

Все это не могло не бросаться в глаза, не вызывать сомнений. Свои соображения на сей счет Кузьмин представил вышестоящему руководству:

«Условия, в которых осуществляется прокурорский надзор за деятельностью органов ГПУ, заставляет желать многого. Часто встречающимися явлениями до сих пор остаются необоснованные аресты, расплывчатость предъявляемых обвинений, преувеличение перспективы дела (т. е. обвинительный уклон — Авт.,) имеющие последствиями срыв уголовного процесса или прекращение дела, по которому обвиняемые содержались под стражей».

Между тем шел лишь 1924 год. До ягодинщины, ежовщины и бериевщины еще далеко, но Главный военный прокурор Кузьмин уже приметил ядовитые ростки безграничного самоутверждения ОГПУ-НКВД. То, что во второй половине тридцатых годов, войдя в плоть и кровь системы, станет методологией и практикой беззакония: расплывчатость обвинений, необоснованные аресты, превышение перспективы дела. Случайно оброненное слово трансформировалось в контрреволюционную и антисоветскую агитацию, упущения по службе рассматривались как вредительство, повседневное общение в привычном кругу сослуживцев или просто знакомых превращалось в официальных документах НКВД в троцкистские и фашистские заговоры.