Леонид Заика - Жертвы и палачи. По материалам процессов 1919–1953 годов

«Распорядок дня в наших частях существовал обычный: уборка лошадей, утренняя гимнастика, строевые занятия и т. д. Перед отбоем — вечерняя церемония: перекличка, объявление приказов и в конце — молитва. Когда находились в тылу, пели «Боже царя храни», а на фронте и в боевой обстановке — «Спаси Господи!». Пели каждодневно. В «Спаси Господи!» внесли изменения, и молитва звучала так: «Спаси Господи, люди твоя и благослови достояние твое, победы нашему отряду на супротивника даруя».

На Семиреченском фронте находились очень стойкие части красных, правильно сформированные, имевшие на вооружении трехлинейки, берданочные винтовки, пулеметы, артиллерийские орудия. На протяжении 150 верст весь район был прекрасно оборудован вырытыми окопами и другими укреплениями. Словом, это оказался самый настоящий фронт.

Было начато доукомплектование отряда. Из вновь зачисленных местных казаков и добровольцев, прибывших из Новосибирска и Барнаула сформировали полки черных гусар, голубых улан, запасный и конно-инженерный полки.

По прибытии с отрядом в станицу Уджарскую я застал там весьма напряженную обстановку. Отношения между казаками и местным населением оказались страшно обострены. Этому во многом способствовали неправильные и вовсе непродуманные действия управляющего всем войскового атамана Ионова, решившего принудительно оказачить всю Семиреченскую область… Из недовольных сформировалась достаточно крупная вооруженная организация «Горные орлы». Ими командовал некто Егор Алексеев, бывший вахмистром в партизанском отряде, которым я командовал в германскую войну в Белоруссии. Мне удалось с ним встретиться всего один раз, остальное общение велось путем переписки. Я спросил Алексеева, каким образом он перешел на сторону Советской власти. Алексеев объяснил, что его отряд не признает ни белых, ни красных, ни Временного Сибирского правительства. Когда я переспросил его, за какую же они борются власть, Алексеев заявил, что они стоят за власть крестьянства и борются против оказачивания.

В день Георгиевского праздника 25 ноября 1918 года Иванов-Ринов вызвал меня по прямому проводу и сообщил, что Колчак требует мой послужной список для производства меня в генерал-майоры. Я ответил: лучше останусь полковником, чем быть колчаковским генералом. В полковники меня произвел Казачий круг за успешные действия против красных на Уральском фронте.

Позднее генеральский чин Колчак мне все же присвоил».

В начале декабря под командование Анненкова был передан 2-й Степной корпус с приказом освободить Семиречье от красных. Атаман решил не рисковать, послал в разведку боем сильный отряд из четырех сотен кавалерии, пехоты и двух орудий. Когда Анненковцы подошли к деревне Андреевке, их встретили передовые части красных. В течение полусуток продолжался жестокий бой. В результате вынуждены были отойти и посланный в разведку отряд, и еще четыре-пять партизанских частей с большими потерями.

В марте 1919 года в наступление на Андреевку было брошено десять пехотных рот, и деревню удалось взять. Однако поступило сообщение о подходе больших подкреплений противника, и Андреевка снова «покраснела». После этого в течение нескольких месяцев анненковцы вели себя тихо, в бои с регулярными частями Красной Армии не вступали. Лишь в июле снова втянулись в боевые действия за эту же Андреевку и близлежащие деревни, которые неоднократно переходили из рук в руки.

Вскоре от адмирала Колчака поступил приказ о переброске всего партизанского отряда на Восточный фронт: Сибирская армия беспорядочно отступала, необходимо было срочно оказать ей поддержку. Анненков, как всегда, выполнил приказ частично, выделив дивизию и несколько полков. Им вначале удалось продвинуться верст на 60. Однако в тылу анненковцев, в Семипалатинске, вспыхнуло восстание. Тяжелое поражение потерпела Оренбургская армия под командованием генерала Дутова, вынужденная под непрерывными ударами красных отступать через Голодную степь.

«Когда армия Дутова вошла в расположение моих войск, — вспоминал Анненков, — она являлась полностью небоеспособной. Это были разложившиеся части, стремительно катившиеся к китайской границе. Вместе с ними шло упадническое настроение во все части верст на 900 по фронту. К тому же большинство людей оказались больными тифом. По сути вся армия представляла собой сплошной лазарет. Ни одна кавалерийская часть не двигалась верхом, все ехали на санях. Создалось положение такое, что если не принять решительных мер, наступит всеобщее разложение, паника, все сразу рухнет и будет полнейший крах. Во многих частях армии оказались малодушные, которые, видя наши неудачи на Восточном фронте думали, что все пропало. Я считал необходимым принять самые срочные меры, чтобы спасти ее, вывести армию из катастрофического положения. Было решено из остатков армии Дутова создать два боеспособных отряда под командованием генералов Бакича и Щербакова, подчинив их мне. Остальные части должны продолжить отступление в глубь тайги, на восток. По этому поводу издали приказ, категорически запрещавший под угрозой немедленного расстрела распространение панических слухов, промотание и продажу казенного имущества, оружия. В приказе также отмечалось, что как командующий отдельной Семиреченской армией, я рассматриваю для себя нравственным и служебным долгом считать одинаково близкими сердцу бойцами своих старых подчиненных и вновь влившихся в армию, как одинаково отдающих свои жизни и здоровье во благо Родины, и не делать между ними никаких различий. Я преклонялся перед мужеством, героизмом и преданностью Отечеству частей армии генерала Дутова, перенесшей массу лишений и невзгод по пути отступления из Оренбургской губернии».

Трогательная забота атамана о соратниках по борьбе с красными из разгромленной армии Дутова в устах самих дутовцев выглядит несколько иначе:

«На первых же пикетах дутовцы увидели братский привет атамана, прибитый к стене: «Всякий партизан имеет право расстреливать каждого, не служившего в моих частях, без суда и следствия. Анненков», — рассказывал советскому консулу в Китае бывший белогвардейский капитан Соловьев. — Может, я перефразировал слова лозунга, но смысл верен. С удивлением изголодавшиеся дутовцы смотрели на упитанных, одетых с иголочки партизан, с татуировкой на кисти рук «С нами Бог и атаман». Вместо помощи у них начали забирать лучших лошадей, бросая на произвол судьбы женщин и детей в степи, — и это при суровой зиме девятнадцатого года! Их не пускали в дома, а как скот загоняли в полуразрушенные строения. Отъевшиеся и обнаглевшие партизаны занимали на каждого комнату, а то и две, нагло предлагали «хорошеньким» квартиру на ночь. По улицам, в мороз, валялись трупы, умирающие были лишены всякой помощи — ведь они были нахлебниками, не способными к бою, чего же с ними церемониться? Соприкоснувшись с жителями, дутовцы с чувством глубокого возмущения узнали о репрессиях брата-атамана. Они не хотели верить в растаскивание боронами, в сбрасывание в обрыв и, только осмотрев раны уцелевших от избиения, убеждались в правде. Таких бесцельных жестокостей не творилось в далеких Оренбургских степях, они претили им, и, полные злобы на брата-атамана, они естественно, не хотели, да и не могли доставать каштаны для молодого атамана. Их возмущала и игра в солдатики разноцветных, как попугаи, анненковцев, и их показная дисциплина. Разница в пайке и все те притеснения, коим подвергались дутовцы от брата-атамана, породили резкий антагонизм между разными по духу, по дисциплине, да и по развитию армиями.»