Леонид Заика - Жертвы и палачи. По материалам процессов 1919–1953 годов

Многое известно о системе политического сыска, идеологических тисков и откровенного террора в нашей стране. Творцами и исполнителями ее были не только ВЧК-ОГПУ-НКВД-МГБ — особые совещания — «тройки» — Военная коллегия Верховного Суда и военные трибуналы. Не только Дзержинский-Менжинский-Лацис-Ягода-Ежов-Берия-Меркулов-Абакумов-Ульрих-Вышинский-Розовский и другие «полпреды» так называемой революционной и социалистической законности. Это, скорее, основное звено исполнителей — всегда готовая к единодушному послушанию партийная и административная прослойка во всех сферах советского общества. Любой человек, попадавший в этот отряд единомышленников, мог следовать только в одном направлении, определяемом с самого верха. Шаг в сторону — полное отторжение, потеря всего: власти, прав, благ и привилегий, а то и самой жизни.

Находясь в постоянном страхе, попробуй-ка пооткровенничай, поделись сомнениями, наболевшим! Прорывалась, конечно, наружу и правда, ибо вне ее трудно представить русского человека, но ложь и приспособленчество все сильнее забивали поры общества. Ложь и полуправда во всем: в службе и дружбе, любви и ненависти, на работе и в семейном кругу, в словах и поведении, в лозунгах и будничной жизни. А потому, прежде чем принять на веру то, что сохранили спецхраны КГБ и Главной военной прокуратуры, приходилось обращаться к другим источникам, сопоставлять, анализировать. Ну никак, например, не выходило из многочисленных газетных, журнальных и книжных публикаций, воспоминаний участников, очевидцев событий, что генерал Павлов намеренно вел свои войска к поражению, что он изменял Родине.

После ареста Павлова под конвоем сопроводили обратно в Москву. Там до встречи с ним снизошел начальник Главного политуправленияы Красной Армии Мехлис, который успел сполна выговориться перед Павловым, еще будучи в штабе Западного фронта. Разговора в обычном представлении не получилось. Как и там, в штабной палатке под Могилевом, Мехлис орал, топал ногами. Напрасно Дмитрий Григорьевич пытался вставить несколько слов в свое оправдание. Поток брани, казалось, вообще никогда не иссякнет. Но вот Лев Захарович выдохся, засобирался уходить. Цели своей он достиг: дал Павлову понять, что ему бесполезно рассчитывать на поддержку военных.

Так оборвалась последняя ниточка связи с прежней жизнью. Громыхнувшая за Мехлисом тяжелая металлическая дверь плотно и навсегда отгородила ту жизнь от Павлова. Весь смысл его существования сводился теперь к общению с сотрудниками следственной части Управления особых отделов НКВД СССР.

— Приступайте к показаниям о вашей предательской деятельности, — так, без лишних предисловий, начал допрос генерала армии следователь в звании младшего офицера.

— Я не предатель. Поражение войск, которыми я командовал, произошло по не зависящим от меня причинам.

— У следствия имеются данные, говорящие о том, что ваши действия на протяжении ряда последних лет были изменническими, и они особенно проявились во время вашего командования Западным фронтом.

— Я не изменник, — все так же категорично отверг обвинение Павлов. — Злого умысла в моих действиях как командующего фронтом не было. Я также не виновен в том., что противнику удалось глубоко вклиниться в нашу территорию.

— Как же в таком случае все произошло?

Впервые за последние две недели Дмитрия Григорьевича захотели выслушать. Следователь продолжал что-то сосредоточенно писать, словно подчеркнув тем самым обычность своего вопроса. Но Павлов не мог не уловить живого человеческого интереса к своим словам. Нет, не к своей судьбе как таковой, конечно, а к происшедшему с армией, с войсками, со страной.

Долго собирался с мыслями. Следователь не торопил. Наконец поднял глаза от бумаг:

— Я слушаю вас, Дмитрий Григорьевич.

Он, действительно, внимательно слушал, не перебивал, изредка делал пометки. Но когда Павлов замолчал, вдруг завёл старую песню:

— На всем протяжении госграницы только на участке, которым командовали вы, немецкие части глубоко вклинились на советскую территорию. Что это, результат изменнических действий с вашей стороны?

— Это обвинение я категорически отрицаю. Измены и предательства я не совершал. Прорыв на фронте произошел потому, что у меня не было материальной части, какую имел, например, Киевский военный округ.

— Напрасно вы пытаетесь свести поражение к не зависящим от вас причинам. Следствием установлено, что вы являлись участником заговора еще в 1935 году и тогда еще имели намерение в будущей войне изменить Родине. Настоящее положение у вас на фронте подтверждает эти следственные данные.

— Никогда и ни в каких заговорах я не был. Это обвинение для меня чрезвычайно тяжелое и неправильное с начала до конца. Если на меня имеются какие-нибудь показания, то это сплошная ложь людей, желающих хотя бы чем-нибудь очернить честных людей и этим нанести вред государству.

Как видим, на первом допросе Павлов еще держался, Он уверен в собственной правоте, относительно спокоен, ибо сознавал, что кроме голословных обвинений за душой у следствия нет и быть ничего не может. Чего же ему опасаться? Но уже 9 июля, как доложил начальству следователь, генерал «раскололся»:

— Анализируя всю свою прошлую и настоящую деятельность, я счел необходимым рассказать следствию о своих предательских действиях по отношению к партии и Советскому правительству. Еще в 1932 году, когда я командовал Белорусским мехполком, Уборевич меня отличал как хорошего командира. В последующие годы Уборевич продолжал выделять меня из среды других командиров, что мне очень льстило, и таким образом я целиком подпал под его влияние, стараясь как можно лучше выполнить все его указания, одновременно и боялся его.

— Что было дальше?

— Позже Уборевич рекомендовал мою кандидатуру в Испанию для командования танковыми частями. Уборевич давал мне вредительское указание по использованию танков, приказав раздать все танки по 3–5 штук по всему фронту, что привело к полной гибели их.

Для придания достоверности показаниям, а может, с подачи следователя в протоколе начинают появляться конкретные фамилии: Мерецков, Коробков, Оборин…

Нет, это еще не капитуляция. Павлов лишь соглашался на включение в его показания фамилий некоторых товарищей по службе. Их упоминанием он рассчитывал отделаться от домогательств. Но следствие не допускало недомолвок. Стоило обвиняемому смалодушничать однажды, упомянуть кого-то, от него немедленно требовали вернуться к названным фамилиям, подробно раскрыть роль каждого в «преступлениях». Все это сопровождалось уговорами официально закрепить чистосердечность раскаяния, оказать следствию содействие. Это признавалось смягчающим вину обстоятельством.