Леонид Заика - Жертвы и палачи. По материалам процессов 1919–1953 годов

Мог ли Тимошенко, ставя свою подпись под обвинением Павлова, предположить, что совсем скоро обстановка на Западном фронте значительно ухудшится (о чем предупреждал Ворошилов, возражавший против отстранения Павлова от должности командующего), что именно он будет назначен главнокомандующим войсками Западного направления? Что ему придется сполна ощутить себя в шкуре опального генерала Павлова и почувствовать всю глубину трагедии, постигшей войска из-за допущенных накануне войны просчетов, к которым он, Маршал Советского Союза, имел самое непосредственное отношение как нарком обороны?

И вот, в последние часы, отведенные на завершение следствия, особистам удалось заставить Павлова вернуться к самооговору и признать себя виновным во всех смертных делах. Объединив его дело с уголовными делами сидевших по соседним камерам бывших подчиненных, видимо, по команде предварительное следствие свернули в одночасье.

В 00 часов 20 минут 22 июля председательствующий Ульрих открыл судебную процедуру. Впервые с момента задержания боевые соратники увидели друг друга в качестве подсудимых. После обычных формальностей Ульрих спросил, понятно ли им предъявленное обвинение и признают ли они себя виновными.

Павлов: Предъявленное обвинение мне понятно. Виновным себя в антисоветском заговоре не признаю. Участником антисоветской заговорщической организации никогда не был. Я признаю себя виновным в том, что не успел проверить выполнение командующим 4-й армией Коробковым моего приказа об эвакуации войск из Бреста в лагеря. Коробков же моего приказа не выполнил, в результате чего три дивизии при выходе из города были разгромлены противником. (22-я танковая, 6-я и 42-я стрелковые дивизии понесли большие потери и, по сути дела, как соединения не существовали. На допросе 9 июля Павлов считал это преступлением: «Я доверил Оборину — командиру мехкорпуса — приведение корпуса в порядок, но сам лично не проверил это. В результате в машины не были даже заложены патроны.» — Авт.)

В отношении строительства УРов (укрепленных районов) я тоже допустил со своей стороны преступное бездействие. В 1940 году строились только отдельные узлы, а не сплошная линия укреплений. Я поставил об этом вопрос только в 1941 году, перед событиями. В результате УРы к бою готовы не были. Из 590 сооружений было вооружено лишь 180–190, да и то очень редкими «узлами». Остальные бетонные «точки» пришлось использовать как временные пулеметные гнезда и убежища. Такое положение с УРами дало возможность противнику безнаказанно их обходить, форсируя водные преграды. Вместо того, чтобы, учитывая обстановку за рубежом, уже в конце мая вывести все части на исходное положение и тем самым дать им возможность принять правильные боевые порядки, я ожидал директив Генерального штаба, пропустил время, в результате затянул сосредоточение войск так, что война застала большую половину сил на марше в исходные районы. Я допустил схематическое утверждение складов, приближенных к грани-це на 50–60 километров. В результате этого склады в первые же два дня были подожжены авиацией противника или наши войска, отходя, вынуждены были рвать их сами.

В отношении авиации. Я целиком доверил на слово рассредоточение авиации по полевым аэродромам, а не на аэродромах по отдельным самолетам, допустил преступную ошибку, что разместил авиацию близко к границе, на аэродромах, предназначенных на случай нашего наступления, а не обороны. В результате в первый же день войны авиация понесла огромные потери, не успев подняться в воздух из-за краткости расстояния от госграницы до аэродромов.

Также одним из вредных моментов является недостаток солярового масла для танковых двигателей. В результате 6-й мехкорпус бездействует. При проверке мною в 5-м отделе Генштаба (начальник Ермолин) и УГС (начальник Котов) мне доложили, что горючего для ЗапОВО отпущено потребное количество и хранится оно в Майкопе, тогда как должно было находиться в Белостоке. Практически получилось, что Котов и Ермолин доложили правительству, что ЗапОВО обеспечен горючим, не указав место его нахождения, тем самым ввели правительство в заблуждение.

Происшедшее на Западном фронте заставляет меня быть убежденным в большом предательстве на брестском направлении. Мне неизвестен этот предатель, но противник рассчитал точно, где не было бетонных «точек» и где наиболее слабо была прикрыта река Буг. Повторяю, что намеренно я фронт противнику не открывал. Прорыв немцев получился благодаря моей бездеятельности и невыполнения указаний П,Ко постоянной мобилизационной готовности.

Сознательно или нет, Павлов отдавал на заклание, кроме Мерецкова, Коробкова, Оборина, еще и Ермолина с Котовым и прямо говорил о предательстве. Что это — попытка размазать ответственность, снять с себя хотя бы часть вины? Или стремление искренне разобраться в происшедшем, дойти до истины, сознавая, что другой такой возможности уже никогда не будет? А может, игра по сценарию следователей, цель которой — расширение круга «врагов народа», подготовка новой крупной разоблачительной компании?

Но вернемся в зал судебного заседания.

Павлов: Я признаю себя виновным в том, что директиву Генерального штаба РККА понял по-своему и не ввел ее в действие заранее, то есть еще до наступления противника. Я знал, что противник вот-вот выступит, но из Москвы меня уверяли, что все в порядке, и мне было приказано быть спокойным, не паниковать. Фамилии тех, кто это говорил, назвать не могу.

Сегодня, когда есть возможность изучить различные документы, свидетельства очевидцев, проанализировать хранившиеся в архивах материалы, гораздо легче задавать вопросы вроде такого: что бы случилось при ином развитии событий? Наверное, в ответе на него мы бы оказались недалеки от истины, особенно, зная результат. Но тогда было несравненно труднее, поскольку каждая ошибка оказывалась непоправимой.

К примеру, 29 мая на стол командующему ложится информация наркома госбезопасности Белорусской ССР Л.Ф. Цакавы о том, что в конце апреля варшавские газеты опубликовали постановление о запрещении всяких разговоров о войне между Германией и СССР. Виновные в распространении таких слухов и предположений подлежали тюремному заключению сроком до пяти лет. Однако песок и бочки с водой в Польше продолжали затаскивать на чердаки. Из разных мест поступали сообщения наших разведчиков, слышавших из уст болтливых собеседников, в том числе и гестаповцев, о приближении войны. Практически все указывало на ее начало во второй половине июня.