Михаил Трофименков - Красный нуар Голливуда. Часть II. Война Голливуда

Накануне снайперы выжили нас с удобной для съемки позиции; мне пришлось отползать, прижимая маленький аппарат к животу, стараясь держать голову ниже плеч и подтягиваясь на локтях, а пули шмякались о стену за моей спиной и дважды брызнули на меня кирпичной пылью.

Наши главные атаки начинались после полудня, бог весть почему — ведь солнце к этому времени было уже за спиной у фашистов и светило прямо в линзы объективов, и они мигали, как гелиограф, а марокканцы стреляли по этим вспышкам. ‹…› И стрелять они умели — из-за них у меня весь день сосало под ложечкой. — Хемингуэй, «Ночь перед боем» .

В мае Ивенс вернулся в Нью-Йорк, где материал уже монтировала его подруга, незаменимая Ван Донген, а музыку сочинял неизбежный Блицстайн. Продюсером числился Шамлин, знаменитый бродвейский постановщик пьес Хеллман. Наступал «час Хемингуэя».

Работа с ним оказалась под стать съемкам под огнем. Ивенс счел его комментарии невыносимо многословными, но каждую пядь Хем сдавал с боем. Страшно вообразить страдания его перегретого эго. И как же он озверел, когда упитанный юноша по имени Орсон Уэллс — будущий голос за кадром — тоже заявил, что текст велеречив.

Хемингуэй находился в процессе распивания бутылки виски. Я отметил строки, не имеющие ничего общего с его стилем, конкретным и экономным. Строки, помпезные и усложненные, типа: «Вы видите лица людей, стоящих на пороге смерти». Звучали они в тот самый момент, когда мы видели лица, куда более красноречивые сами по себе. Я сказал: «Мистер Хемингуэй, было бы лучше, если бы мы просто видели лица без всяких комментариев». — Уэллс .

Хемингуэй тут же обрел свой «конкретный и экономный» стиль.

«Что ты, театральный неженка, знаешь о войне?» Схватив быка за рога, я начал жестикулировать как можно более томно и сказал: «Мистер Хемингуэй, какой вы сильный, какой большой!» Он взбесился и схватился за стул. Я — за другой. Прямо на фоне картин войны, сменяющихся на экране, мы дико дрались. Это было восхитительно: два таких парня, как мы, на фоне кадров со сражающимися и умирающими людьми. Закончили мы, распив бутылку за взаимное здоровье. — Уэллс .

Текст в итоге зачитал сам Хемингуэй. Манеру Уэллса сочли слишком театральной несколько «историков», включая Хеллман: позже Уэллс признал их правоту. Но и Хем признал обидную правоту Уэллса: скупой текст достоин его гения.

Ребятишки подбирают осколки снарядов, как раньше подбирали градины. И следующий снаряд попадает в них. ‹…› Раньше смерть приходила только к старым и больным, а теперь она пришла ко всей деревне. Высоко в небе, отливая серебром, она идет к тем, кому некуда бежать, некуда прятаться.

Конечно, это пропагандистское кино. Конечно, это свидетельство о преступлениях фашизма. Пропаганда и свидетельство не исключают друг друга. Сама реальность — не только разрушения и смерть, но и лица защитников республики, достойные кисти Гойи или Веласкеса, — агитирует за красных.

Критик Times — один из немногих, кто написал о фильме как о высоком искусстве, избежав обычных для буржуазной прессы брезгливых оговорок о его пропагандистской природе.

Со времен «Страстей Жанны д’Арк» лица так не использовалось в драматических целях. По мере того как на экране сменяются лица, фильм превращается в портфолио портретов человеческой души среди бедствий и страданий. Это лица ораторов на митингах и в деревнях. Это лица старух, покидающих, спасая жизнь, свои дома в Мадриде, вглядывающихся в мрачное, неопределенное будущее. Лица мужчин, идущих в бой, и лица мужчин, которые никогда не вернутся с поля боя, лица, полные горя, решимости и страха.

После нью-йоркской премьеры «Испанской земли» Ивенс, Хемингуэй и его подруга — журналистка Марта Геллхорн — 8 июля показали фильм в Белом доме ФДР, Гопкинсу и трем десяткам их гостей. За ужином Элеонора Рузвельт попеняла им за размытость политического послания: если не назвать вещи своими именами, американцы не поймут чужую реальность. Авторы ушам своим не верили: они наслушались патентованных левых, считавших фильм по-плохому бескомпромиссным высказыванием, рискующим напугать и оттолкнуть добропорядочных граждан. Правые же впадали в ярость, завидев на экране коммунистов — генсека компартии Хосе Диаса, Реглера, комдива Листера.

Из Вашингтона Ивенс и Хемингуэй вылетели в Лос-Анджелес, где один показ следовал за другим: отель «Амбассадор» (11 июля), дома Фредерика Марча (12 июля) и Залки Фиртель, филармония (13 июля, три тысячи зрителей).

Леди в норковых манто вскакивали с мест и вздымали сжатые кулачки: No pasaran! [12] «Не пройдут!» (исп.). — Залка Фиртель .

Фицджеральд телеграфировал Хемингуэю:

Фильм выше всяких похвал, и твоя позиция тоже.

Прокат «Испанской земли» столкнулся с открытым саботажем. В Детройте показы сорвала полиция. В Род-Айленде фильм запретили. Отовсюду сыпались отказы перепуганных владельцев залов. Выручила нью-йоркская коминтерновская прокатная контора Prometheus Pictures: два миллиона человек в шестидесяти городах увидели фильм в четырехстах арендованных ею залах.

Смысл турне Мальро, Клайна и Ивенса не сводился к пропаганде. На одном показе у Марча присутствующие (Колдуэлл, Ланг, Любич, Монтгомери) пожертвовали тринадцать тысяч долларов. Всего в Голливуде Ивенс собрал более двадцати тысяч, этого хватило на покупку 61 санитарной машины для республиканской армии.

Да, фронт задыхался от нехватки машин, но еще они имели символический смысл для Хемингуэя, Дос Пассоса, Лоусона, Коула, водителей на Первой мировой. Для «потерянного поколения» Испания реабилитировала войну как таковую и тем самым реабилитировала их юность, оказавшуюся не столь уж бездарно и беспощадно загубленной, коли ее абсолютно негативный опыт мог послужить благородному делу.

Оттого, что в молодости пришлось повидать войну, ты знал, что Ивенс и Ферно будут убиты, если и дальше будут так рисковать. И перед тобой вечно стояла моральная проблема: в какой степени ты их удерживаешь из разумной и основанной на опыте осторожности, а в какой степени это просто не столь красивая осторожность обезьяны, обжегшейся на молоке. Эта часть фильма в моей памяти — сплошной пот. И жажда, и вихри пыли; и кажется, на экране это тоже немножко видно. — Хемингуэй .

Успехи антифашистской пропаганды в США спровоцировали контрудар франкистов. Клайну и Хемингуэю они противопоставили «своего» янки. Бородатый и, наверное, не менее храбрый, чем они, гигант Рассел Палмер (в красном берете и комбинезоне цвета хаки — вылитый испанский трудяга) руководил нью-йоркским агентством Peninsular News Service и издавал несколько журналов, лоббировавших интересы мятежников. Съемки его «Защитников веры» санкционировал лично Франко.