Юрий Поляков - В зоне риска. Интервью 2014-2020

– Но вам скажут, что вы можете пойти в другое издательство, в другой журнал.

– Совершенно верно. Но то же самое отчасти было и при советской власти. То, что не печатали в «Новом мире», могли напечатать в «Нашем современнике». То, что отвергал «Советский писатель», можно было выпустить в «Советской России» или «Молодой гвардии».

– Советская цензура, как ни парадоксально это звучит, рождала какие-то гениальные вещи на тех же театральных подмостках и в кино, когда необходимо было говорить эзоповым языком, но все понимали, о чём речь. Прорастало только гениальное.

– Дело в том, что до Китайгородского проезда, где располагалось главное управление, доходили только самые «трудные» рукописи. Меня с моим «ЧП районного масштаба» вызывали именно туда. Но в основном функции цензуры выполнял редактор, однако он прежде всего отвечал за профессиональный уровень текста и помогал писателю избавиться от слабых страниц. Я купил в середине 1990‐х годов полное издание «Золотого телёнка», в котором курсивом были набраны строки, вымаранные этой самой редакторской цензурой. Примерно одна четверть. Думаю: ну, вот теперь-то я узнаю, что проклятая советская власть выбросила из моего любимого романа. А когда стал читать, понял: и я бы, как редактор, это всё убрал. Здесь неуклюже, здесь нелепо, здесь ингушей обидели походя, тут отдаёт дешёвым фельетоном… Так что – цензоры фактически улучшили Ильфа и Петрова.

Я и сам, когда готовил собрание сочинений, подумал: дай-ка я верну то, что у меня убрала цензура из «Ста дней…», из «ЧП…», из «Работы над ошибками». Разложил рукописи, сдул пыль, вник и понял – почти нечего восстанавливать. Да, убрали несколько шпилек. Сократили длинноты. Но самое острое осталось. Поймите меня правильно: я не апологет цензуры, но какие-то разумные ограничения всё-таки должны быть… Если вы призовёте к еврейскому погрому, вас посадят и правильно сделают. А если вы призываете к погрому государства российского, вы просто несдержанный певец свободы и вам срочно в качестве успокоительного надо выдать президентский грант…

– Так где же границы этого разумного ограничения?

– А в этом и есть мудрость, или, как говаривал не любимый мною политический деятель, «консенсус» между творцами и властью. Здесь надо в каждом конкретном случае договариваться. Если выйдет какой-то роман, который, с моей точки зрения, неправильно оценивает войну 1812 года, да и Бог с ним: у нас плюрализм. Идиотом тоже надо самовыражаться. Но зачем на огромные казённые деньги снимать к юбилею и показывать по телевизору дорогостоящую белиберду, да ещё с издёвками над нашими святынями? Вы мазохисты? Я – нет!

– Вот ещё один отклик: «Поправочка, Норкины. Запрос лишь на моральную цензуру, а не на политическую».

– А почему не на политическую? Если кто-то выступит и скажет: а я за развал Российской Федерации. Мы что, должны это спокойно скушать и позволять ему разваливать государство? У нас были такие любители развалов, угробили Советский Союз и теперь прекрасно живут в Штатах, Британии, Израиле, но почему-то не призывают разваливать эти государства. Знают, сразу посадят, едва откроют рот…

– Юрий Михайлович, а как у нас вообще с книгами?

– С книгами у нас так: средний гражданин России читает по четыре книжки в год. Это последняя статистика. Средний тираж книги 2 тысячи экземпляров. Но я знаю авторов романов, у которых рекорд – 500 экземпляров. Я всё-таки известность получил ещё при советской власти, поэтому у меня тиражи неплохие. Мой последний роман «Весёлая жизнь, или Секс в СССР» уже три раза допечатывался, перевалил за 50 тысяч.

– А вы сами читаете?

– Я хоть и писатель, а книги читаю. Много интересного выходит. Есть вещи, которые совершенно не раскрученные, а хорошие. Например, замечательный автор Владислав Артёмов – прозаик. За многолетнюю практику я выработал некие правила: если мне попадается книга, и она мне не нравится, вижу, что это слабо, я всегда даю автору ещё один шанс – пробую читать, если попадётся, вторую его книгу. Мне достаточно нескольких страниц, чтобы понять, стоит ли продолжать. Жена не может со мной смотреть сериалы, потому что я уже в первой серии знаю, кто убил, кто украл, кто чья сестра или брат, украденные из роддома… Но если и вторая книга автора плохая, я этого писателя больше никогда не возьму в руки. Какими бы премиями его ни увешали. Чудес не бывает.

БЫЛ СЛУЧАЙ:

Как из-за Полякова чуть не закрыли «Комсомолку»

– Это было в 1993 году. Когда Ельцин расстрелял в Белом доме мятежный парламент, я за ночь написал статью «Оппозиция умерла. Да здравствует оппозиция!». И отдал её в «Комсомольскую правду», которой тогда руководил Валерий Симонов. В либеральной прессе не было ни одного материала против расстрела, единодушно поддержали, а оппозиционные органы сразу закрыли. Моя статья оказалась единственной в открытой прессе, где осуждался этот преступный акт. И она вышла в «КП». Газету решили закрыть. Один день она не выходила, потом помиловали. Статью вы можете прочитать во всех моих сборниках публицистики.

– Почему вы считаете, что расстрел парламента – это страшная история?

– А как иначе? Это был первый серьёзный конфликт между президентской и парламентской властью в новой демократической России. Для демократической страны конфликт между ветвями – дело обычное. Если бы тогда из клинча вышли достойно, конструктивно, с помощью переговоров, мы бы сейчас жили в другой стране. И у нас бы сегодня не было столько претензий именно к качеству нашей демократии, которая у нас, по сути, сувенирная. Уж лучше тогда монархия… Честнее.

– Как-то пессимистично… А по жизни вы оптимист?

– Конечно, я оптимист, если продолжаю сочинять книжки, когда до меня столько написано и такими гигантами!

О свободе самовыражения.

– Либералы под свободой понимают своё доминирование в информационном пространстве. Если моя точка зрения доминирует – это свобода. А если я могу то же самое писать, вещать, утверждать, но не доминирую, – это уже никакая не свобода. Или всё будет, как я хочу, или «прощай, немытая Россия»! Так думает либерал. Я же свободу воспринимаю по-другому. Меня никто не ограничивает – только моё собственное понимание того, что такое хорошо, а что такое плохо. Я ощущаю ответственность за «выпущенное» слово, за то, как оно отзовётся. И если моя точка зрения не доминирует здесь и сейчас, это вовсе не означает, что нужно покинуть страну. Моя точка зрения в 1990-е годы была не только не доминирующей, а вообще почти маргинальной. Мои статьи про патриотизм во времена воинствующего космополитизма воспринимались как что-то ненормальное. И что? Теперь моя точка зрения стала официозом, более того к ней примазались такие прохиндеи и «волкогоны», что иногда тошно. И что? Переживём. Чувство родины – важнейшая, если не главная составляющая часть художественного дара.