Дарья Златопольская - Важные вещи. Диалоги о любви, успехе, свободе

М. З. Фильм «Двенадцать стульев» задумывался для телевизора: мне хотелось принести людям домой тот ностальгический, романтический образ, который был любим нашими бабушками и дедушками. И когда он вышел на телеэкраны, то был встречен довольно кисло. Удивился и Андрей Миронов, и, конечно, я.

Потом прошло лет восемь-девять. Фильм снова появился на экране, и тогда уже было совершенно другое восприятие, другие оценки. Отчего так получилось, мне алгебраически объяснил Михаил Козаков. Он сказал: «Когда выходило это твое действо, «Двенадцать стульев» Ильфа и Петрова были любимым романом. К этим строчкам, к этому юмору относились как к святыне. А за эти годы кое-что изменилось. Появился «Мастер и Маргарита», появились рассказы Булгакова, люди узнали много другой литературы. Роман Ильфа и Петрова действительно отодвинулся в некие ностальгические сферы. Только поэтому к тебе стали по-другому относиться».

Но в тот момент, когда появились кислые отзывы, вы же еще не знали, что через несколько лет все изменится. Как отличить ситуацию, когда надо просто немного подождать, от настоящей творческой неудачи?

Надо вспомнить импрессионистов. Как они были не приняты, как над ними издевались. Надо вспомнить супрематизм Малевича, «Черный квадрат», гениальное произведение, которое я использовал в спектакле «Пер Гюнт» вместе с художником Кондратьевым. А еще я вспоминаю, как студентом был приглашен на съемки фильма «Ромео и Джульетта» для участия в массовках. Тогда музыка Прокофьева вызывала во мне неприятие. Так бывает в искусстве. Сейчас это моя любимая музыка – кажется, что ее всю, от начала до конца, можно спеть.

Д. З. Известна история о том, как после вашего первого спектакля в «Современнике» вы случайно прочитали в стенограмме обсуждения спектакля слова Виталия Яковлевича Вульфа. Он написал, что взять Райкина в театр было ошибкой и ему никогда не стать артистом.

К. Р. Я всегда это ему припоминал. Я бы никогда не хотел больше такое пережить! Мне хватает собственного самоедства, чтобы еще и извне от кого-то это выслушивать. Я вас уверяю, что это были, наверное, самые трудные дни в моей жизни. Я Виталия Яковлевича ни в чем не обвиняю – он произнес свои слова в кулуарах, но их, к несчастью, застенографировали. Уверяю вас, что преодолеть этот период стоило невероятных усилий. Это был самый большой вопрос моей жизни: я вообще правильно выбрал себе профессию? Очень жестоко судьба тогда испытывала меня на прочность. И я это никогда не забуду.

Но этому театру я благодарен. Я благодарен Галине Борисовне Волчек по гроб жизни за то, что она тогда взяла меня под свою человеческую опеку. Таких людей было в моей жизни несколько, и один из них – «дядя Зяма» Гердт. Он дружил со мной отдельно от родителей. Это было поразительно: он почему-то сразу понял, что мне нужно рассказывать обо мне, какой я хороший и талантливый. Он специально проводил эту профилактику. Это меня так поддерживало!

Д. З. Вы – один из самых востребованных сегодня артистов. Вы очень успешны, любимы, всенародно популярны. Тем не менее вы говорите, что вам знакомо чувство, которое замечательно выразил Константин Аркадьевич Райкин – когда «тебя не надо, а ты есть».

М. А. Да, это так. Вы говорите о любви зрителя ко мне. Я этим очень дорожу. Но вы поймите, кого я буду играть на фоне того, что сейчас происходит на экранах телевизоров? Кого я буду играть?! И вот это самое как раз и называется: «ты есть, а тебя не надо». До меня доходит, что такой-то режиссер сказал обо мне хорошие слова. Ребята, что мне ваши хорошие слова? Дайте роль. Ролей нет.

Слава богу, что у меня есть театр, и в том числе моноспектакль – реализация моих, скажем так, несбывшихся надежд.

Чаплин в своей биографии очень откровенно рассказывает о страшных провалах, которые были у него в начале карьеры.

И это круто. Проваливаться надо. Это необходимо. Притом в больших ролях. Я вам скажу, что артист – и вообще художник, – достигнув каких-то высот и там закрепившись, должен смотреть вниз. Он должен видеть мир.

А вам провалы такого класса, как у Чаплина, знакомы?

Провалов было много. Но понимаете, Чарли Чаплин все-таки мировая звезда. А я так.

Дело же не в том, сколько людей видят твой провал, а в том, как ты сам в тот момент себя ощущаешь. Он писал, как однажды вышел на сцену и с первых минут понял, что этот зал его не хочет. А через какое-то время это настроение выразилось уже в летящих помидорах.

Ну, помидорами в меня, слава богу, никто не кидал. Но провалы были. Понимаете, можно было бы, конечно, успокоиться тем, что твои друзья тебе говорят добрые слова. Конечно, мы все за это хватаемся. Но самый большой критик – это я сам. Я знаю, когда чего-то добился в роли, а когда ничего не сделал. Я это знаю за собой. И я вам скажу, что, когда меня начинают хвалить, я всегда думаю, что вдруг это все исчезнет. Я, скорее всего, в ночь после премьеры не буду спать. Потому что я не доволен. Если я успокоюсь и скажу: «О, все здорово, я добился всего, чего хотел!» – я, наверное, в этот момент умру. Ха-ха.

Все равно ты должен проваливаться, должен. Потому что это тебе дает надежду на завтрашний день.

Константин Аркадьевич Райкин был в «Белой студии» и говорил примерно то же самое.

Он сам говорил мне, что я на него похож. Более сумасшедшего человека в профессии я не встречал. По большому счету, я не заканчивал школу Райкина, но я прошел школу жизни Райкина.

Вы долго работали в «Сатириконе»?

Восемнадцать лет. Для меня это мой мастер, мой педагог. Я не боюсь этого и всю жизнь буду так говорить о нем. Он режиссер, который меня сделал. Были режиссеры, которые так или иначе на меня повлияли, а Райкин меня сделал.

Понимаете, когда я поступил в театр, я ходил как мебель – что-то такое двухметровое. И он в меня не верил, он потом говорил в интервью: «Я не был уверен в способностях этого человека». И он прав. Я думаю, что вообще на самом деле все в моей жизни было правильно.

Хорошо, но эту его фразу вы прочли потом. А находясь в театре, вы никогда не чувствовали, что вы не нужны?

Почему же, чувствовал. Больше того, я приходил домой и говорил: «Мама, я, наверное, ошибся. Не нужен я там». Она говорила: «Сыночек, надо подождать». Мама до конца дней меня спрашивала, довольны ли мной на работе. «Мама, мне сорок лет, ну что ты!»

Терпение и труд это сделали. Было несколько раз в жизни, когда Райкин своими замечаниями, словами, сказанными тет-а-тет, меня реанимировал. Сначала это было страшно, потому что он кричал: «Мы взяли в театр инфантильного теленка!» А мне 21 год, я уже снимался у Абдрашитова, а у нас спектакль «Шантеклер», а там весь птичий двор, и у меня роль – котик, гусь. Понимаете, я играю какую-то шнягу, и у меня такие слезы огромные.