Дарья Златопольская - Важные вещи. Диалоги о любви, успехе, свободе

Но все равно, конечно же, что-то пошло не так. Это, может быть, одно из самых горьких разочарований в жизни. Тогда, на мой взгляд, у Олега Павловича было 15 совершенно профессиональных, готовых для каких-то свершений, я не буду говорить «талантливых», артистов. Идеальная труппа.

Д. З. Мне кажется, провал может быть важным этапом жизни.

Э. А. Это ступенька к возрождению.

Из него можно почерпнуть какую-то энергию?

Да, если только ты не сломался. А это вполне может произойти. Рахманинова-то после Первой симфонии надолго отучили писать.

Но потом был гениальный Второй концерт. Именно так он вышел из этого состояния.

Да, но пережить это было нелегко. У меня есть такое сочинение – рок-симфония «Семь врат в мир Сатори». Я обратился в руководство Союза композиторов, чтобы мне разрешили ее сыграть в Белом зале Союза. Прошел слух, народу набилось невероятно! А потом этот концерт официально назвали «хулиганской выходкой Артемьева». Встал вопрос об исключении меня из Союза композиторов.

Я хотела ее послушать, но оказалось, что записей не существует.

Это сочинение потом вообще как-то потерялось. У меня остались какие-то отрывочки.

Насколько я понимаю, там внутри есть некая усмешка…

Да, там все кончается диким хохотом. Мы пытались изобразить дьявольский смех. Вот вы в зале так серьезно слушали, а в конце хохот. В общем, там ничего нет, как бы бездна. Некоторые молодые ребята это раскусили. Один мне говорит: «Почто усомнился?»

А этот хохот – насмешка над собой?

Над собой и над всем, так сказать. Я же замахнулся, создав такую концепцию: «Семь врат в мир Сатори». Это же сакральное число, ступеней, я как бы погружался. В общем-то, я не имел никакого права это делать. И вот когда я написал эту музыку, я как бы решил все свести к этой насмешке, превратить все это в неудачную попытку познать смысл всего, над собой посмеяться. А в результате это вызвало еще больший гнев.

В общем, я этого не забыл. Хотя там были такие вещи, которых жалко, что они потерялись.

То есть этой музыки вообще не осталось ни в каком виде?

Я только использовал из нее один эпизод в «Гармонии мира» – «Ода доброму вестнику».

А что это было? Семь путей к просветлению? Некий путь к состоянию гармонии?

Я сейчас уже это подзабыл. Там есть несколько степеней достижения нирваны. У меня даже было написано, какая часть чему соответствует. Сейчас я не припомню, надо открыть документы. Так вот, после провала мы с моей командой выпили, закусили и на этом все забыли. И даже, честно говоря, по молодости лет было чувство гордости. Хотя мне уже было за тридцать, это не молодой человек.

Почему гордости? Что удалось насмешку довести до логического завершения?

Ну да, достали товарищей (смеется) .

Вы говорите, что это был такой провал, что вам даже стало страшно за себя?

Да, да. Я просто перестал показывать свои сочинения. Ну зачем мне это? Член Союза композиторов – и достаточно.

А как вы после этого восстановились?

Дело в том, что кино мне дало полную независимость. Это вообще удивительно, почему я так застрял в кино и счастлив этим. Я не зависел ни от кого – ни от министерства культуры, ни от радио. Кино было совершенно отдельным искусством, где все было можно. Потому что кино основано на технике. И все новое, что входило в технику, там появлялось: электронная музыка, рок-музыка. Кино стало как бы независимым континентом. Считалось, что музыка для кино – это изобразительное средство, это можно. А когда ты самостоятельно выпускаешь сочинение, это уже хулиганство.

Д. З. За первые пять лет жизни ребенок очень сильно меняется. Но для меня поразительно, как человек может настолько измениться с 75 до 80 лет – как изменились вы за те пять лет, что прошли со дня вашего первого появления в «Белой студии». Скажите, это просто мое ощущение или вы внутренне тоже чувствуете эту перемену?

А. К. Да, конечно. Тут ведь много обстоятельств, помимо гложущего меня любопытства и жадности. Пришло время разобраться, сменить одну иллюзию на другую, я бы сказал. И, конечно, в личной жизни произошли достаточно драматичные события, после которых начинаешь по-другому относиться к себе и ко времени. Понимаешь, что каждый день – это первый день остатка твоей жизни.

Как это случилось, я не знаю. Наверное, это произошло после провала «Щелкунчика», где у меня была иллюзия, что я делаю не только авторское кино, но еще достаточно коммерческое. После провала у меня случилась какая-то перемена взглядов: я почувствовал, что больше не надо стараться ничего делать. Надо разобраться, что я понимаю. И вдруг оказалось, что понимаю я не так много. Даже как профессионал.

У мировой культуры возникла иллюзия, будто мы уже знаем, что такое кино. А кино ведь бесконечнее, чем космос. С «Белых ночей почтальона Алексея Тряпицына» у меня началась абсолютно другая творческая метода.

Вы сказали, что «перестали стараться». Что это значит? Вы избавились от страха?

Скорее, от желания успеха. Желание, чтобы тебя восприняли так, как ты замыслил, и так далее и тому подобное. Эти предохранители, собственно, мешают раскрываться тому, что в нас заложено.

Д. З. Ваш режиссерский дебют в театре Фоменко – спектакль «Олимпия», или «Олимп и Я», как вы его предпочитаете транскрибировать. Одна из центральных тем этой пьесы – что жизнь каждого человека проходит через крах.

Е. Ц. Ну, фактически так происходит. У человека существует инстинкт саморазрушения. Да и вообще инстинкт разрушения наряду с инстинктом созидания. То есть это вопрос баланса.

Откуда, как вам кажется, возникает это подсознательное желание оказаться в ситуации краха?

Потому что это в нас есть. Почему в нас есть зависть? Почему в нас есть ревность? Почему в нас есть неоправданная агрессия из-за ерунды? Я вот сейчас посмотрел аргентинский фильм «Дикие истории». Очень смешно, когда два человека на переднем сиденье уже разбитой машины тычут друг другу в лицо огнетушителями – из-за того, что просто один другого не пропустил на машине. И это притча.

Как принимать крах, чтобы он был очистительным?

Я не знаю. Есть, наверное, такое понятие, как надежда. Говорят, если тяжело идти, возможно, ты идешь в гору. Ну да, скорее всего. Быть честным, вообще говоря, сложно.

Я подумала, что человек, проходя через крах, часто выходит в какое-то новое пространство. Потому что, возможно, крах – это единственное состояние, в котором человек избавлен от страха. Невозможно испытать провал и в то же время продолжать бояться провала. Это уже случилось. И дальше два варианта. Либо сказать: «Все, до свидания, тушите свет». Либо выйти куда-то вверх.