Александр Донских - Яблоневый сад [litres]

– Глеб Иосифович, а роман «Гарь» вы написали не про себя?

Конечно, он вправе мог бы мне ответить не без отповеди: «Окстись, родимый: мой роман о протопопе Аввакуме!»

Мы вдвоём сидели на диванчике у лестничного парадного подъёма в Иркутском областном доме литератора, в приватной его курилке возле огромного старинного зеркала. Глеб Иосифович затяжно не отвечал, покуривал. Я, настырный, терпеливо ждал ответа. Думал, не дождусь: может быть, обидел человека? «Гарь» – исторический роман о русском Средневековье, а я возьми да ляпни: не про себя ли написали?

Глеб Иосифович докурил папироску, тщательно загасил окурок в консерной банке, встал и чётко сказал, обращаясь, однако, лицом в зеркало:

– Да.

То, что он обратился лицом не ко мне, а к зеркалу, – не показалось мне оскорбительным. Я тогда почувствовал, а теперь отчётливо осознаю: автор «Гари» посмотрел в зеркало потому, чтобы увидеть себя по-другому , что ли. Или, скажем иначе, что-то такое важное для себя проверить. Однако вряд ли в эти минуты и секунды он действовал совершенно сознательно, с целью: глубины и тьмы подсознания очевидно руководили им, манили.

Больше тогда Глеб Иосифович ничего не произнёс, не захотел беседы, ушёл в зал, где проходило какое-то наше писательское собрание. Я думаю, ему даже и слово «да» не хотелось произносить: ведь я, говоря по-простому, намерился влезть в его душу, что называется, без спросу.

Любой автор, большой или – пока – не очень большой, признанный или – опять-таки пока – не совсем признанный, да, несомненно, любой автор пишет прежде всего историю своей души: её развития, становления, всей бытийности её в перипетиях-переплетениях жизни и судьбы. Не случайно, наверное, Флобер однажды воскликнул, озадачив читающую публику: « Госпожа Бовари – это я !»

А эпизод с Глебом Пакуловым мне вспомнился в связи с тем, что в прошлом месяце вышла его новая книжка – «То знак мне был…» (Иркутск, 2014), и, прочитывая её, я продолжал, и вольно и невольно, с Глебом Иосифовичем тот – как бы точнее сказать? – наш неперелистнутый (как иногда бывает с книгой) разговор, в котором участвовало старинное зеркало. А в этом зеркале, к слову, когда-то отражался – немножко – 19-й век, потом – весь-весь 20-й, а ныне продолжает отпечатлеваться наш молодой, в сущности, пока что ещё подросткового возраста, – 21-й.

Итак, книжка. Не говорю книга , потому что она – махонькая, такие называют миниатюрными, карманными. Однако проходя, а порой пробираясь – Глеб Пакулов, сами знаете, всегда по языку густ и зачастую ершисто-колок! – по строке к строке, по странице к странице, она мне всё отчётливее начинала казаться большим зеркалом, в котором отразилась непростая душа Глеба Пакулова.

Книжка для меня неожиданная: она со стихами. Глеба Пакулова я знал по его романам, повестям и рассказам, а по стихам, к своему стыду, не знал, хотя слышал от литераторов, что стихотворец он отменный. Его стихи, выяснил, издавались в теперь кажущемся нам каким-то далёком-далёком советском времени. И благодяря стараниям супруги Глеба Иосифовича – Тамары Георгиевны Бусаргиной – стихи наконец-то вышли и в нашем, можно сказать, новом времени, хотя и, что весьма печально, через три года после ухода автора.

В «Предисловии» Тамара Георгиевна доверительно написала: « Кто из писателей в юности не сочинял стихов? Глеб Пакулов тоже начинал как поэт… В 1964 году Восточно-Сибирское книжное издательство выпустило коллективный поэтический сборник молодых поэтов, куда вошла подборка стихов Глеба Пакулова «Славяне». Отныне главной темой его творчества навсегда останется русская история, русская судьба. Критика особо отметила поэму «Царь-пушка», ритмическое богатство и образность её языка, яркость, индивидуальность характеров героев поэмы. Здесь он впервые обнаружил себя как «живописец слова» – учёба в художественном училище не прошла даром… Однажды я спросила у Глеба: отчего он перестал писать стихи? И получила ответ: «Стихи надо писать так, чтоб никто не смел позавидовать!» Пушкина, вероятно, имел в виду. Но и перейдя на прозу, Глеб Пакулов остался историческим романтиком и ПОЭТОМ ».

У Тамары Георгиевны так и написано – большими буквами: ПОЭТОМ . Да, очень высоко, но – честно и достойно. Сам же Глеб Пакулов, думается, однажды увидел себя в зеркале своей творческой судьбы, если сказал столь безапелляционно и, похоже, без пощады к самому себе: « Стихи надо писать так, чтоб никто не смел позавидовать !»

Книга-книжка, как выстрелом, открывается «Царь-пушкой»:

Ей-богу, и словно бы душу автор сорвал нашу, стремительно, азартно вовлекая в коловращения средневековой Руси. Ты сразу – в действии, ты сразу – в стихии образов, а через десяток строк – и сам уже воображаешь себя участником, соделателем:

Поэма втянула тебя в своё подчёркнуто суверенное, но торовато распахнутое пространство страстями, многоголосием, радугами красок и – не отпускает ни в какую, пока не дочитаешь до последнего слова, до последних всплесков чувств и мыслей персонажей и автора как лирического героя. Несомненно права Тамара Георгиевна: Глеб Пакулов – исторический романтик. Но его романтизм не устремлён к неведомому, не оторван от дольного, даже сиюминутного. Его романтизм сугубо земной. Его романтизм строг и порой жёсток.

И ещё хочется уточнений, чтобы глубже проникнуть в анатомию дарования, – это романтизм почвеннический, потому что Глебу Пакулову хочется восхвалять Русь-Россию, русскую жизнь, русского человека, русское бунтарство, и ещё и ещё что-то такое зрело и ярко русское, и вообще всё великое многообразие (ужасаясь нередкому безобразию!) разноречивого, но блистающего жизнелюбием и каким-то генетическим правдоискательством русского мира.

«Угрюмо крестясь на топор» – да, тоже романтизм. «…Тяжко и злобно // Пёс под плахой зализывал пол» – да, всюду этакий хмурый, исподлобный русский романтизм, продиктованный непростой судьбой народа и государства. Легковесного, занимательного, развлекающего томящуюся публику романтизма у Глеба Пакулова не найдёте ни в прозе, ни в поэзии. Он каждой строкой стучится, заглядывает в нашу душу. Ему мало сказать: «Нам от хмеля не проспаться», ему надо тут же озадачить нас, заставить оторопеть: «Хмеля дымного»; ему мало – «Станут головы кататься», ему надо уточнить, чтоб содрогнулись мы: «В поле дынями». Кажется, он ни на секунду не забывает о читателе и как бы говорит нам: «Ты – мой! Читай, вникай, не ленись!» Так и слышатся в подтекстах неистовые протопоповы отзвучья: «А я, грязь, что могу зделать, аще не Христос? Плакать мне подобает о себе…» И тот и другой неумолимы ни к себе, ни к людям.