Валентин Катасонов - В начале было Слово, а в конце будет цифра.

Примерно о том же пишет в своей известной книге «Манипуляция сознанием в России сегодня» С. Г. Кара-Мурза: «Россия стала читающей страной, и уже с середины XIX века возникло глубокое противоречие. Русский человек читал художественную книгу, как текст Откровения, а писатель-то писал уже во многом как Андре Жид. […] Понятно, что для писателя, который обращался к русскому читателю, свобода слова должна была быть исключена. В. В. Розанов упрекнул русскую литературу за „безответственность“. Но писатели XIX века еще не знали взрывной силы слова в русской культуре. Эта особенность русского ума была хорошо изучена советологами лишь в 70-е годы – и на ней была построена научно обоснованная технология молекулярной агрессии в сознание. С этого момента на безответственность уже не спишешь. Трудно представить себе, что бы сказал В. В. Розанов, почитав Войновича. […] Это (разрушительное действие художественной литературы на общество – В. К.) понял, на склоне дней, Чехов и пытался вразумить читателей и предупредить писателей. Но тоже как-то неохотно ему внимали. Он писал, что мир литературных образов условен, и его ни в коем случае нельзя использовать как описание реальной жизни, а тем более делать из него какие-то социальные и политические выводы. Образы литературы искажают действительность! В них явление или идея, поразившие писателя, даются в совершенно гипертрофированном виде» [216] Кара-Мурза С. Г. Манипуляция сознанием в России сегодня. – М., 2001. .

Конечно, нельзя всю ответственность возлагать лишь на писателей и поэтов. В равной мере виноваты и читатели, которые могли бы бойкотировать нехристианскую и откровенно развратную литературу. Но сопротивления с их стороны почти не было (протестовала лишь очень небольшая часть образованного общества и священства). Ю. Воробьевский пишет: «…есть чувство горечи, обиды. Они возникают, когда жертвами обмана падают потомки православных христиан… Враг уготовил им самые сильные искушения, самые тонкие подвохи, самые незаметные ловушки… Хотя для человека, знакомого со святоотеческой традицией и даже просто с православной литературой, ничего нового здесь нет. В том-то и беда: превозносили Вольтера и иронизировали над Шишковым, восторгались Сведенборгом и понятия не имели о Григории Паламе, восхищались Ницше и не знали Леонтьева, сходили с ума по Бёме и не читали Паисия (Величковского)… Хотели стать людьми „шестой расы“, сверхчеловеками, тянулись к топору Раскольникова и не заметили: герою Достоевского ведь диавол убить-то подсказал! Потом он Сонечке сам признался. Федора Михайловича надо было читать внимательнее и с большим доверием, чем западных мистиков» [217] Воробьевский Ю. Русский голем. – М., 2004, с. 349. Упоминаемые в отрывке люди «шестой расы» – из работы Елены Блаватской «Тайная доктрина». Как пишет Блаватская: «Шестая же Раса быстро освободится от своих уз материи и даже от плоти». .

Свое революционное призвание некоторые российские писатели и поэты видели в том, чтобы произвести переворот не только в мировоззрении граждан, но и в языке. Началось самое настоящее литературное хулиганство, порча слов. С помощью словесного эпатажа поэты пытались привлечь к себе внимание публики, добиться славы. Вот примеры таких слов-самоделок (эпатажной лексики), создававшихся поэтами начала прошлого века: В. Хлебников – небич, речар, кричак, смехач, плясавица, любовица; А. Блок – надвьюжный; В. Маяковский – поэтино сердце, людогусь, громадье, многопудье, молоткастый, серпастый паспорт, разулыбить, прозаседавшиеся, мандолинить; С. Есенин – клененочек, вербенята; А. Белый – безбочь, собство, спаха; И. Северянин – среброгорлый май, крутобрегое озеро, кружеветь, ажурь, воль, круть, лиловь, смуть, хрупь, ручейково, павлиньево, воскрыля к звезде; С. Кирсанов – кордильерствовать, океанствовать. Этим баловались и поэты позднего советского периода, например Е. Евтушенко и А. Вознесенский. В наших учебниках по литературе об этих словесных вывертах деликатно пишут: мол, поэты имеют право на творчество, а то, что они «изобретают» – даже «освежает» наш «застоявшийся» русский язык. А слова-уроды называются стандартным термином: «неологизмы». Слава Богу, вся эта эпатажная словесная муть за пределы столицы не выходила. Это был язык творческой интеллигенции, которой не только русский, но даже французский язык уже наскучил.

Итак, даже та литература, которую условно можно назвать «дворянской» (писатели принадлежали к образованному сословию), сыграла столь критическую роль в подготовке «русских» революций. Но была еще литература «разночинцев». Которые, иногда формально также принадлежа к сословию дворян, проявляли крайне радикальные взгляды. Они прямо призывали к революции, т. е. даже были готовы срубить сук, на котором сидели. Примером крайней нетерпимости (или, как сейчас сказали бы – экстремизма) был литературный критик Виссарион Белинский (позднее большевики отнесли его к разряду «революционных демократов»). Его называли «неистовым Виссарионом». В своем революционном экстремизме он мог конкурировать с наиболее «пламенными» большевиками. Вот одно из его высказываний: «Я начинаю любить человечество по-маратовски: чтобы сделать счастливою малейшую часть его, я, кажется, огнем и мечом истребил бы остальную…» [218] Белинский В. Г. Из писем В. П. Боткину. 1841 г. (http://izmy.info/node/844).

А на смену «разночинцам», или «революционным демократам», пришло новое поколение писателей, поэтов и критиков, которые представляли «пролетарскую» литературу. Она появилась в России на рубеже XIX–XX веков. и выполнила роль своеобразного «катализатора», усилившего разрушительное действие всей предыдущей литературы. Символом «пролетарской литературы» стала «Песня о Буревестнике» (1901) М. Горького. Буревестник в этой поэтической прокламации и был символом грядущей революции. Максим Горький встал во главе этой новой, «пролетарской» литературы, призванной разрушить старый мир и построить рай на земле, причем не в одной России, а во всем мире (что сопрягалось с идеей «всемирной пролетарской революции» Л. Троцкого). Это был самый настоящий переворот в литературе. Горькому нравилась фраза, выражавшая суть новой, «пролетарской» культуры: «Художник не ищет истины, он создает ее». Короче говоря, литература приобрела ярко выраженный идеологический характер.

Идея мировой революции, рожденная в «пролетарской» литературе, заразила российскую интеллигенцию, в том числе литературную. Ярким примером жертвы такой «инфекции» стал самый известный поэт «серебряного века» Александр Блок, который с восторгом встретил революцию (поэмы «Скифы» и «Двенадцать»). Он написал: