Наталья Морозова - Любимые книги

В пьесе мы видим, как Ильич часто шутит по поводу своего выхода из строя. Конечно, для чуткого читателя (или зрителя) за каждой такой шуткой видится, быть может, еще больше боли, чем виделось бы за откровенной жалобой. Но тут уж ничего не поделать: чутким всегда больнее. Итак, Владимир Ильич шутит.

Ленин . А почему вы такая бледная?

Володичева . И вовсе я не бледная, здесь просто света мало… Вот вы…

Ленин . Что – я? Дилемма: выкручиваться или говорить правду.

Володичева ( выпаливает ). Очень даже неплохо выглядите!

Ленин . Уши торчат [43] Шатров М . Так победим!, с. 180. .

Или:

Врач . А как вы себя чувствуете? Мне сказали, что вчера вечером вы жаловались на головную боль.

Ленин . Я? Кто меня оклеветал? К барьеру! Спросите у Володичевой, у Лидии Александровны…

Все молчат [44] Там же, с. 182. .

Очень выразительная ремарка. Уж они-то, его секретари, хорошо знают, как часто и как сильно ему бывает плохо.

Но для чего же Ильич так уж чрезмерно бодрится, для чего изо всех сил старается скрыть боль, ведь с врачами надо быть откровенным, тогда и помощь их будет эффективней. Ответ понятен: Ильич боится, что у него отнимут и те 5 – 10 минут, которые он выпросил у врачей для своих диктовок. Он не может молчать, еще так много важного для страны надо сказать. А он чувствует свою личную ответственность за будущее страны.

Итак, трагедия обретает все более четкие контуры: человек еще способен продуцировать гениальные мысли, еще жаждет отдать эти мысли на пользу людям, но не может этого сделать по чисто физическим причинам. Это-то и составляет главный предмет нравственных страданий Ильича. Приглушая тему физической боли, драматург приковывает внимание зрителя к страданиям нравственным, и это дает ему возможность документальный факт из жизни сделать художественным фактом искусства.

Далее. Михаил Шатров совершенно отсекает линию Надежды Константиновны (кроме единственного упоминания о том, что только она может вскрыть конверт после смерти Ленина). А ведь Надежда Константиновна, наверное, единственная по-настоящему понимала всю глубину страданий своего мужа, друга, соратника. Позже, уже в 1935 году, она скажет: «…врачи запретили чтение и вообще работу. Думаю, что это неправильно было» [45] Воспоминания о Владимире Ильиче Ленине, т. 1, с. 576. . Я уверена, что в другие годы Надежда Константиновна сказала бы об этом более откровенно. А в 1935-м году она уже ощущала дыхание смерти, и не только от возраста и болезней… Но и тогда, в 1923 году, что она могла поделать, если здоровье Ленина охранялось специальной комиссией ЦК! А когда однажды Надежда Константиновна (жена!) задержалась на несколько минут, читая газету Ильичу (мужу!), произошел печально известный эпизод: Сталин в грубой форме выговорил ей эти несколько минут. Да, тут уж отдельная трагедия… Но в данной пьесе драматург не захотел походя касаться этой раны и справедливо (на мой взгляд) отказался от этой линии вообще.

Правда, один лучик из любящего и понимающего сердца жены Ильича пробрался-таки в пьесу. В воспоминаниях Крупской читаем: «Я рассказала Владимиру Ильичу, как умела, почему я думаю, что он выздоровеет. И говорили мы еще о том, что надо запастись терпением, что надо смотреть на эту болезнь все равно как на тюремное заключение». И еще в этих же воспоминаниях говорится, как отреагировала на такие слова медсестра: «Ну что пустяки говорите, какая это тюрьма». Как говорится, два мнения по одному вопросу. С точки зрения медсестры, какая же тюрьма, когда у человека все есть: и пища, и врачебное обслуживание, и прекрасный дом в окружении не менее прекрасной природы, и забота близких, и внимание всего народа… С точки зрения жены, нет самого главного: работы, дела всей его жизни. Владимир Ильич именно так и рассматривал свою болезнь, ощущая себя почти как в тюрьме. И в пьесе эта мысль звучит не только подстрочно, но и прямым текстом. «Что на воле?» – спрашивает он Фотиеву. Затем этот же вопрос повторяется в разговоре с Володичевой: «Что на воле? Опять мороз?»

Я не могу с достоверностью утверждать, что эти слова навеяны драматургу именно воспоминаниями Крупской, тем более что в 45-м томе, в «Дневнике», в записи Фотиевой от 1 февраля можно прочитать: «Владимир Ильич сказал: „Если бы я был на свободе (сначала оговорился, а потом повторил, смеясь: если бы был на свободе), то я легко бы все это сделал сам“» (т. 45, с. 478). Но, независимо от источника, тема несвободы стала в пьесе той пружиной, которая держит весь сюжет в напряжении. Ведь оттого, что Ленин заболел, он не стал меньше думать о политике. Вспомним еще раз слова меньшевика Дана: «…нет больше такого человека, который все 24 часа в сутки был бы занят революцией, у которого не было бы других мыслей, кроме мысли о революции, и который даже во сне видит только революцию. Подите-ка справьтесь с ним» [46] Воспоминания о Владимире Ильиче Ленине, т. 1, с. 179. .

А ведь и правда, когда были сказаны эти слова, с Ильичем действительно было трудно справиться: он не просто все время думал о революции – он так же все время воплощал свои думы в дела. Так что Дану можно было только посочувствовать. Но теперь ситуация изменилась: он по-прежнему 24 часа в сутки думал о революции, о судьбе социализма, а выхода в жизнь эти думы почти не имели. Это было похоже на то, как если бы в паровом котле закрыли последний клапан.

В «Дневнике дежурных секретарей» читаем:

12 февраля . Владимиру Ильичу хуже. Сильная головная боль… По словам Марии Ильиничны, его расстроили врачи до такой степени, что у него дрожали губы. Ферстер накануне сказал, что ему категорически запрещены газеты, свидания и политическая информация… У Владимира Ильича создалось впечатление, что не врачи дают указания Центральному Комитету, а Центральный Комитет дал инструкции врачам (т. 45, с. 485).

И снова я хватаюсь за голову. Да что же это такое? Одной рукой лечить, другой – доводить едва не до нервного припадка. Оберегать от волнений – и заставлять волноваться в сто раз больше. Да неужели они не видели, не понимали, что для него невозможность работать страшнее смерти, что боль за общее дело в тысячу раз превышает головную боль, хотя и она была невыносима? Наверное, не понимали. Трудно ведь, даже чудовищно предположить, что кто-то нарочно, специально инспирировал это каждодневное издевательство над великим человеком.

Да, трагедия гения, уже изначально обреченного на недопонимание, усилилась в конце жизни еще и чисто физическими факторами.

Вот эта трагедия и стала содержанием пьесы «Так победим!». И, заглядывая в пьесу снова, давайте еще раз убедимся, как ростки из 45-го тома прорастают в пьесе.