Михаил Таратута - Русские и американцы. Про них и про нас, таких разных

Для евреев негласно устанавливались ограничительные квоты при приеме во многие вузы, а в некоторые из них, как, например, идеологические институты вроде МГИМО или переводческого отделения Московского института иностранных языков, вход и вовсе был воспрещен. Примерно то же происходило и при приеме на работу. Кому-то из особо одаренных и целеустремленных пробить эту стену все же удавалось, но многие так и оставались за бортом реализованных возможностей. Бытовому антисемитизму тоже всегда находилось место. Какой еврей не слышал в свой адрес гадкого шипения на тему своей национальности? Рационального объяснения бытовой неприязни не было, но факт остается фактом: евреев зачастую не любили даже там, где их никогда и не видели (например, в деревнях). Ну, как же, «ведь евреи нашего Христа распяли!».

Интересно, что само слово «еврей» в публичном пространстве никогда не произносилось, атмосфера явного и скрытого антисемитизма наделила его оттенком непристойности, примерно как слово nigger. Но, поскольку слово хоть и было не в ходу, а евреи никуда не исчезли, для обозначения национальности власти придумали лицемерный эвфемизм в традиционном для них канцелярском стиле – «лица еврейской национальности».

В общем, не случайно многие из этих «лиц» старались скрыть происхождение – писатели и актеры за псевдонимами, кто-то за фамилией русской жены или как-то иначе. При этом страна долго не выпускала из своих объятий желающих ее покинуть. Но как только такие возможности появлялись, многие евреи уезжали. За несколько последних десятилетий численность еврейского населения уменьшилась в разы. Сегодня это заметно даже визуально, на улицах стали гораздо реже встречаться лица с характерными еврейскими чертами.

А в остальном проблем в национальных отношениях вроде бы и не было. Нам нравилась наша интернациональность. Мы с симпатией относились и к китайцам (пока не испортились отношения с Мао Цзэдуном), и к неграм, особенно американским. Уж каким сочувствием были преисполнены люди к маленькому негритенку в картине «Цирк»! Впрочем, негры из Африки тоже пришлись нам по вкусу, что наглядно доказал Фестиваль молодежи и студентов в 1957 году. Помимо уникальных впечатлений от первой встречи советских людей с иностранцами, он оставил в нашей стране и кучу темнокожих детишек, прозванных «дети фестиваля».

А что до узбеков, калмыков, таджиков и других советских народов, пресса нас уверяла, что мы одна семья, что наша дружба вечна и нерушима. Эти слова повторялись так долго и так часто, что для многих стали такой же частью советской реальности, как первомайская демонстрация, как вожди на мавзолее, продовольственные заказы и постоянный дефицит всего. Тем сильнее оказался шок, когда на излете советской власти одна за другой последовали вспышки национальной ненависти, доходившие до боевых действий и чуть ли ни малого геноцида и карательных операций – Сумгаит, Баку, Нагорный Карабах… Это было время гласности и перестройки, когда о подобных событиях стали говорить публично, когда уже не боялись бередить раны, вскрывать гнойники нашей жизни. Тут уж даже самые доверчивые стали задаваться вопросом: «Как же так, как такое с нами могло случиться?»

Те, кто понимал, объясняли, что, вообще-то, ничего особенного с нами и не случилось, что обещанная пропагандой гармония была мифом, что межэтнические противоречия существовали всегда. Другое дело, что любые обсуждения этой темы находились под запретом, что проблемы подобного свойства исправно загонялись внутрь, а когда все же прорывало, конфликты жестко подавлялись и получали гриф «совершенно секретно». Когда же хватка советской власти поослабла, а тайное наконец стало явным, мы узнали, что армянских карабахцев уже давно возмущали азербайджанские власти, что абхазы жаловались на подавление их культуры и идентичности властями грузинскими, что турки-месхетинцы из Ферганской долины никогда не простят погромы, устроенные узбеками…

Впрочем, теперь все это – уже проблемы наших соседей. Для нас сегодняшних скорее важен другой вопрос: как получилось, что, когда в российских городах появились мигранты из Средней Азии и Кавказа, многие из нас, людей вроде бы вполне толерантных, превратились в ксенофобов, а иные и в откровенных расистов?

А если покопаться в собственной душе, то и наша толерантность, помнится, имела ряд особенностей. Во-первых, далеко не все члены большой советской семьи имели в наших глазах равный статус. Абсолютной привилегией пользовались украинцы и белорусы, наши братья по славянской линии, что и понятно. Выходцы из этих республик без особых проблем делали карьеру даже в столице, да и личные отношения с русскими людьми строились у них вполне органично. С кавказцами все обстояло сложнее. Среди прочих наша творческая интеллигенция выделяла грузин, с которыми тесно общалась, любила приезжать в Грузию и славно проводить там время в застольях. Для остальной российской публики все кавказцы были на одно лицо, каким его показывал телевизор – в черкесках, мохнатых шапках, танцующие под барабаны лезгинку – в общем, кавказцы были чужим, непонятным и, как представлялось, взрывным народом. Еще ниже в этой иерархии стояли жители Средней Азии, уже тогда получившие обидное прозвище «чурки».

Другой особенностью нашего отношения к советской семье народов было, помнится, чувство некоего превосходства. Это чувство жило во многих, необязательно осознанно, часто на уровне подсознания. Причем это относилось абсолютно ко всем, включая близких нам Украину и Белоруссию. В психологическом смысле это здорово напоминало пренебрежительное отношение жителей метрополии, ну если не к своим колониям, то уж точно к провинциям, своим отсталым окраинам. Словно мы были допущены к неким сакральным смыслам, скрытым от остальных, что давало нам право считать себя лучшими, более продвинутыми и вручало полномочия стоять во главе соседних народов. Что поразительно, хотя после распада СССР прошло уже более четверти века, это имперское мироощущение живет во многих из нас по сей день. До сих пор в головах, особенно у тех, кто постарше, не укладывается, что бывшие советские республики уже давно стали независимыми государствами, что с Москвой они в лучшем случае могут о чем-то консультироваться и договариваться, но совсем не обязательно готовы следовать в ее фарватере. Надо полагать, что имперские фантомы если и не диктовали, то уж точно служили фоном при принятии решений, связанных с украинским кризисом. И, конечно же, подпитывали наших ура-патриотов.

Вот примерно в таком состоянии мы вышли из объятий советской власти и прикоснулись к «древу познания» самих себя. Стряхнув со своих одежд пыль лицемерия и прекраснодушия, мы обнаружили, что мы не такие уж и толерантные, а даже совсем наоборот. В новой постсоветской и поначалу совсем безденежной жизни нас особенно сильно раздражали цены на рынках, а вместе с ними заправлявшие там азербайджанцы, узбеки и все другие торговцы с нерусскими лицами. Наживаются, мол, на нас спекулянты проклятые, выжимают последние крохи! Нас совсем не ужасали погромы, которые время от времени устраивали на рынках националисты-радикалы при явном попустительстве и даже сочувствии милиции. Порой так и хотелось задаться вопросом, из каких, собственно, рядов набирают наших стражей порядка, не из тех ли самых, что громят рыночные палатки? В 2000-х годах власть с националистами даже заигрывала, но позднее, похоже, разобралась, на какую опасную тропу ступает.