Сергей Григорьянц - Гласность и свобода

Самыми серьезными, однако судами и арестами была расправа над членами «Ассоциации народного землепользования» и его председателем депутатом Верховного Совета Вячеславом Григорьевым. Серьезность его была даже не в жесткости борьбы с ними, хотя все это было, конечно, — и аресты, и грабежи, и избиения, и запугивания, и фальсифицированные документы. Серьезность была в совершенно непрекрытом цинизме и прямой антинародной направленности. Во-первых, члены, образованной в 1993 году Григорьевым ассоциации были по-преимуществу московскими пенсионерами, во-вторых более гуманной и важной для их выживания цели, чем та, что была поставлена Григорьевы, даже и представить себе было невозможно: по возможности недорого найти и купить для этих пенсионеров небольшие участки (по десять соток) земли в Подмосковье с тем, чтобы они возделывая эти чаще всего запущенные и брошенные земли, могли хоть как-то дожить остаток жизни, прибавить свой скудный урожай к жалким крохам, положенной им пенсии.

За семь лет им многое удалось сделать: были облагорожены несколько участков, болотистых и заросших кустарником — на роскошные дачные поселки и возделываемые когда-то совхозные земли они не претендовали, да членам ассоциации это было и не по карману. Но за эти годы цена возделанной ими земли возросла, к тому же началась повсеместная крупная торговля подмосковной землей, а Григорьев, будучи абсолютно порядочным человеком все делал по закону, но никому не давал взяток.

И началась организованная продуманная расправа с пенсионерами, с обвинениями их в уголовных преступлениях, РУБОП'овцами в бронежилетах спускавшимися с крыш в окна пенсионеров на канатах, с бесконечными десятками судов, которые даже вынося решения в их пользу — настолько очевиден был их идеализм и беспомощность (помню жалкую улыбку одного из судей — я уже выношу седьмое решение) — никогда не могли добиться выполнения своих решений. И пенсионеры от всего этого болели, умирали, их участки, собственно говоря, никому кроме них не нужные, опять зарастали кустами. Это была борьба власти с любым, неподчиненным ей объединением людей. Григорьев боролся отчаянно, хотя никто, кроме «Гласности» ему не помогал — другим были заняты, дошел до Страсбургского суда, но в России все менялось только к худшему.

Уже рассказав о характерной истории с прослушкой и комментированием моего телефонного разговора с Мак Фоллом перед конференцией фонда Карнеги в Чикаго, я не стал писать о том, как в 2000 году был задержан в Шереметьево и что, собственно, происходило на самой этой конференции, предшествовавшей приезду и первой встречи Путина с президентом Бушем.

Началось все, как и с поездкой в Стокгольм в 1995 (начало Трибунала о Чечне), с того, что я обратил внимание на то, что не один-два, а все пункты досмотра багажа в Шереметьево действуют и соответственно, все участники конференции не стоят в одной очереди, а беспрепятственно и быстро проходят к паспортному контролю.

Я подошел с Сергеем Роговым — директором Института США и Канады к стойке досмотра(говорил с ним о деле мнимого шпиона Сутягина), но и нас почти подтолкнули к паспортному контролю. У меня в кармане были разрешенные тогда по закону три тысячи долларов, завернутые в банковскую квитанцию об их покупке. Но я не успел ее отдать. Зато в «накопителе» уже было человек пять сотрудников милиции, которые, очевидно, по материалам «наружки» все это знали, их металлоискатель был настроен так, что эти три тысячи зазвенели, как будто я был в бронированных доспехах и меня с восторгом эти поджидавшие милиционеры стали выводить, не обращая никакого внимания даже на банковскую квитанцию.

После нагло прерываемого телефонного разговора с Мак Фоллом, статьи в «Вашингтон пост» об этом и второй готовящейся (она появилась на следующий день, в «Нью-Йорк таймс») на следующий день после четырех часовой задержки самолета (интересно, сам ли Путин планировал, что делать?) я все же попал в Чикаго.

Шел уже второй день конференции, все присутствующие, конечно, знали из газет, что произошло и тут начался спектакль, от омерзительности которого я до сих пор не могу оправиться. Тут же на сцену попросился Лукин (главный защитник прав человека в России, согласившийся в отличие от меня, сменить в аппарате президента Сергея Ковалева и виртуозно умеющий делать вид, что покрывая бандитов, сам он бандитом не является). Лукин с большой радостью отметил, что мне удалось приехать на конференцию, а потом стал пространно рассуждать о том, что это враги Путина пытались мне помешать выехать из Москвы. Как они пробрались в КГБ и прерывали наш разговор с Мак Фоллом он, правда, не уточнил. Может быть именно потому, что выступление Лукина звучало как-то недостаточно убедительно для Бжезинского, Кэмпелмана и ста других американских политиков довольно хорошо понимавших положение в России, вслед за Лукиным попросил слово Борис Немцов и с еще большим жаром стал всех убеждать, что враги Путина не дремлют, провокация с Григорьянцем — это дело их рук, а мы все должны поддерживать такого несчастного и демократа до мозга костей российского президента.

Поскольку я должен был говорить в первый день, а успел лишь во второй к обеду, было решено, что я буду говорить за прощальным торжественным ужином. На самом деле у меня уже не было сил после двухдневных приключений и ничего серьезного с концептуальной точки зрения я не говорил. Но и тут Борис Немцов, поскольку штатных переводчиков за ужином уже не полагалось, вдруг вызвался меня переводить, но все упоминания о КГБ, о том, что твориться в России аккуратно пропустил. Мой английский недостаточно хорош, чтобы выступать, но я все понимаю, что говорят мне и как меня переводят многочисленные в моей жизни переводчики. Самое противное во всем этом было то, что не только русские, но и большинство американцев (например, Бжезинский) хорошо знали русский язык, но ни Лукину, ни Немцову не было стыдно.

Потом мне сказали, что Лукин рассчитывал стать послом в США, к чему стремился Немцов я не знаю, но возможность здороваться с ним у меня окончательно пропала. Были, впрочем, и вполне приличные люди. Был Коновалов, который даже в Шереметьево, когда меня выводили, попытался возмутиться и, действительно, был рад видеть меня в Чикаго. Был Илларионов, выступавший у нас весной 1998 года с предупреждением о неминуемом дефолте, если не будет понижен курс рубля и сказавший мельком замечательную фразу:

— Я не новый русский, я — старый русский.

Сейчас он уже был финансовым советником Путина и я ему мельком сказал, что есть немало арестов по политическим причинам.

— Разве у нас есть политические заключенные? — рассеяно спросил Илларионов, попросил меня ему позвонить и дал визитную карточку с кремлевским телефоном, по которому, конечно, невозможно было дозвониться.