Сергей Григорьянц - Гласность и свобода

Русская интеллигенты мрачно молчали. Они еще не встречались с тем, чтобы о КГБ (кроме здравиц, конечно) говорили или читали не на кухне, а вслух, с трибуны, да еще в таком зале. Но Валентин Дмитриевич со своей замечательной неявной храбростью к концу конгресса сумел провести резолюцию, поручавшую от имени конгресса проведение конференций фонду «Гласность». Ни за, ни против никто не осмелился что-то сказать вслух.

Но в коридоре меня встретила Вика Маликова, теперь работавшая в организованном и без меня меня фонде Сороса в России и предложила мне написать заявку на грант для проведения конференций. Это был первый грант в истории журнала и фонда «Гласность», да и заявку я сумел написать только с помощью Вики.

Второе следствие моего выступления было много хуже. В конце декабря один из известнейших московских адвокатов, лауреат «Золотой медали Плевако» Татьяна Георгиевна Кузнецова, всегда представлявшая и мои личные и интересы фонда «Гласность» решила поехать в Калугу, где я был вторично осужден и где в архиве КГБ было и мое дело и все материалы к нему вместе с рукописями Шаламова. Чтобы не ходить пешком по Калуге, Татьяна Георгиевна решила ехать на моем «Жигуленке» с водителем «Гласности» Александром Морозовым, Александр был профессионалом высокого класса — перед тем он входил в сборную Москвы по автоспорту. Почти сразу же, лишь отъехав от дома Татьяны Георгиевны в Козихинском переулке, он заметил преследовавшую их машину «Вольво». Поскольку им надо было еще заехать в коллегию адвокатов, чтобы взять необходимые документы, то есть поездка по городу была довольно длительной, Александр успел дважды проверить свои подозрения — сперва проехал перекресток на желтый свет, «Вольво» смело проехала на красный, потом в небольшом переулке, но с одностороним движением проехал против движения — преследователи не отставали. Поскольку ничего тайного и противозаконного они не делали, решили, как и предполагалось, ехать в Калугу. Но на Киевском шоссе характер преследования изменился. Легковую машину сменили два тяжелых грузовика — КАМ'аза, которые взяли «Жигуленок» в коробочку — один ехал впереди, другой — позади и как Александр не старался вырваться — обогнать или отстать, ему это не удавалось.

Километрах в тридцати от Малоярославца это по преимуществу гладкое шоссе поднималось на небольшую возвышенность с достаточно высокими, метров в пять-шесть, обрывистыми обочинами. И тут навстречу нашей машине из-за холма появился идущий навстречу еще один КАМ'аз, из-за которого выскочил «Жигуленок» и врезавшись в машину с Татьяной Георгиевной и Александром попытался сбить их в кювет, что неизбежно бы кончилось их гибелью в летящей с откоса и переворачивающейся машине. К счастью, Александр был профессионалом, вовремя заметил вылетающую им в бок машину и хотя и не смог избежать удара, но удержал машину от падения с обрыва. Минут через десять появилась милиция и единственная в Малоярославце машина скорой помощи (по-видимому, стояла наготове). У Александра было сотрясение мозга, у Татьяны Георгиевны — ушиб головного мозга, от которого она полгода лечилась в институте нейрохирургии и в двух местах была переломана правая рука. В результате осмотра милицией места происшествия и машины из нее не пропали ни деньги, ни бутылка коньяка и конфеты, которые везла Татьяна Георгиевна, но зато исчезли все документы, связанные с возможным моим иском к КГБ. Александр Морозов умер через четыре года от опухоли мозга, которая могла быть следствием полученной травмы. Во время следствия и суда над пытавшимся убить их водителем Александру почему-то задавали вопросы:

— А где Григорьянц берет деньги? — хотя меня не было в машине и в суде я не фигурировал. Вообще суд, хотя и состоялся, был малорезультативен. Генри Резник — председатель Московской колегии адвокатов, несмотря на мои просьбы, отказался представлять в суде интересы Татьяны Георгиевны — члена правления коллегии адвокатов (сама она все еще была в больнице), как впоследствии он отказался представлять и мои интересы, когда был убит мой сын. Зато Резник осторожно и среди ста других выступил на конференции о КГБ и успешно защищал по всем бессмысленным делам Леру Новодворскую, все это широко освещалось в прессе, создавая ему репутацию истинного борца за демократию и правопорядок. То, как записные русские демократы нутром почувствовали опасность нового времени тоже было его характерной чертой. О попытке убийства одного из известнейших русских адвокатов, что тогда было впервые, не написал и слова не сказал никто, кроме «Ежедневной гласности», чей голос в это время был уже почти не слышен.

Но через два месяца 19–21 февраля девяносто третьего года мы провели первую конференцию «КГБ: вчера, сегодня, завтра». Но прежде чем писать об этом — одном из важнейших дел в моей жизни, мне хочется чуть побольше рассказать о Татьяне Георгиевне — не просто адвокате и моем и «Гласности», но одного из самых близких, любимых, ценимых, внутренне очень важных для меня людей, чья неизменная готовность, стремление нам помочь (я уж не говорю о полнейшем безвозмездном, впрочем, тогда никто из крупных юристов, следуя традиции диссидентских времен, еще не брал никаких гонораров у «Гласности» — ни Александр Ларин, ни отец и сын Рахмиловичи, ни Илья Стецовский, ни многие другие знаменитые и замечательные русские юристы) было бесспорным индикатором того, что все что мы делаем — делаем не зря и делаем правильно.

О Татьяне Георгиевне я еще должен буду написать и вспоминая о поездке в Стокгольм с подброшенным таможенниками патроном и о краже у Кузнецовых драгоценностей князей Оболенских и милицейских грабежах коллекционеров, да и в тюремных записках, конечно, я напишу о ее знакомстве с моим первым делом и осуждением. Она меня «устраивала» и в Институт нейрохирургии после нападения в августе 1994 года, но пока — лишь то, что прямо не связано с «Гласностью». Впрочем, в желании рассказать о Татьяне Георгиевне, в непреходящей с ней памяти я совсем не одинок, так она была необычайна и как человек и как юрист. Первое, что вспоминает каждый, кроме ее удивительной доброты, была ошеломляющая красота, почти не изменявшаяся в течении всей ее жизни и принесшая ей, конечно, наряду с большими преимуществами и немало серьезных проблем. Александр Николаевич Ларин, учившийся с Татьяной Георгиевной в одной группе рассказывал, что когда надо было сдавать экзамены и если экзаменатором был мужчина, первой просили идти Татьяну Георгиевну — тот совершенно терял всякую способность соображать и после Кузнецовой сдавать уже было легко. Вышла замуж она за самого преуспевающего по советским понятиям, хотя и из очень старой семьи, студента, который и стал со временем членом Верховного суда СССР. Дача у них была в Балашихе рядом с дачей Эйтингона, большая квартира в Козихинском переулке, но частью советского правящего клана — Татьяна Георгиевна не стала, частью по брезгливости, частью потому, что примером для подражания у нее всегда была Софья Васильевна Каллистратова, понятной и любимой соседкой — мать Натальи Дмитриевны Светловой — будущей жены Солженицына, друзьями все те юристы, которые стали опорой демократического движения в конце 80-х — начале 90-х годов. Главное же Татьяна Георгиевна была так же добра, как и поразительно хороша собой. Не могу забыть историю, которая разворачивалась буквально у меня на глазах. Подзащитным был молодой человек, почти мальчик, которого соседи — муж и жена, врачи уже уволенные из больниц, приучили к наркотикам, чтобы использовать его в качестве личного шофера на машине его родителей. Не только родители, обратившиеся к Татьяне Георгиевне, но сам юноша делал все, чтобы вырваться из наркотической зависимости, четыре раза по собственной инициативе обращался за лечением, но потом опять его зазывали к себе соседи… Они были крупными распространителями наркотиков и свой бесплатный водитель, на которого можно будет, в случае чего все и свалить был им очень удобен. Но кончилось тем, что мальчик которого опять они заманили к себе в квартиру, в отчаянии и чувствуя, что погибает, схватил в кухне нож, убил обоих, нанеся множество ударов и в ужасе выбросился из окна с четвертого этажа. Повредил себе позвоночник и лежал в тюремной больнице полупарализованный, неспособный даже повернуться. Все было вполне очевидно: убийство в состоянии аффекта, кем были убитые сомнения не вызывало — в отношении них уже возбуждалось дело о распространении наркотиков, но было кем-то прекращено. В рассказе юноши ничто сомнения не вызывало. Тем не менее, приговор вынесенный изувеченному мальчику был чудовищным — двадцать два года лагеря за преднамеренное убийство. В институте Сербского, несмотря на полную очевидность, состояния аффекта, при котором приговор должен был быть лет пять, почему-то не усмотрели. Татьяна Георгиевна делала все, что могла: самые известные московские психиатры (профессор Гофман — зав. кафедрой Института усовершенствования врачей и другие) дали заключение о бесспорном состоянии аффекта — уже одно то, что юноша выбросился из окна свидетельствовало об этом, в газете «Московский комсомолец» была напечатана большая статья, фонд «Гласность» провел конференцию по проблеме распространения наркотиков, чем и до путча и после него (люди-то те же) откровенно занималось КГБ и МВД, причем наиболее известным и скандальным был случай, когда родители погибшего в Афганистане солдата, получив цинковый гроб («груз 200») вопреки строжайшему запрету открыли его и вместо тела сына обнаружили, к счастью со многими родственниками, двести килограммов героина. Как ни странно, никто не пострадал, даже родители, которых не удалось даже как следует запугать и они много лет об этом писали и рассказывали, искали тело сына, но ничего не добились.