Сергей Григорьянц - Гласность и свобода

На конференции, тогда еще очень многочисленной, был доклад и о подзащитном Татьяны Георгиевны. Тем не менее, кассационная инстанция утвердила чудовищный приговор. И тогда Татьяна Георгиевна сделала то, что, конечно, никогда не делала в других случаях — воспользовалась старыми знакомствами и не просто написала жалобу в Верховный Суд России, но добилась приема у заместителя председателя суда, с которым была знакома с ранней молодости. Как она мне рассказывала, услышала после рассказа, просмотра всех документов:

— Я, Танечка, сделаю все, что смогу.

Татьяна Георгиевна ожидала самой простой вещи, которая была в обычной компетенции Верховного Суда — отправки дела на доследование и назначения нового судебного слушания. Но вместо этого недели через две пришел официальный ответ: снижение мальчику срока заключения на два года: с двадцати двух до двадцати лет. И Татьяна Георгиевна заболела. Она уже так любила этого мальчика, в таком отчаянии была, что не смогла ничем ему помочь, что у нее начались серьезные мозговые нарушения (может быть, и как отложенный результат ушиба головного мозга после аварии с участием КГБ на Калужском шоссе) и это дело было у нее последним. Сын запер Татьяну Георгиевну на даче, отключил телефон и всем объявил, что ей вредно с кем-нибудь общаться. Может быть у него были и личные интересы для этого. Но я никогда не видел адвоката, для которого невозможность помочь клиенту становилась бы личной трагедией. Положение мальчика было очевидным: он убил распространителей наркотиков прямо связанных с руководством МВД и ему не просто мстили за это, но и объясняли другим — наших распространителей нельзя трогать. Покорные московские судьи и институт Сербского были исполнителями и даже Верховный Суд не мог им противостоять.

Впрочем, Татьяна Георгиевна становилась искренним и самоотверженным другом всех своих подзащитных, среди которых, кстати говоря, было и несколько обвиненных в шпионаже. Поскольку она к тому же была блестящим юристом, то обвинения против них в суде начинали выглядеть очень бледно, что КГБ, как и ее сотрудничество с «Гласностью», не могло не действовать на нервы. Поскольку второй раз пытаться убить Татьяну Георгиевну, да еще в Москве, всегда на людях, было уже трудно, решили контролировать каждый ее шаг, для чего квартиру оборудовали чувствительными микрофонами. По небрежности один из них был запрятан в трубу, которая не просто усиливала посылаемый сигнал, но делала это на частотах телевизионных приемников. И соседи Татьяны Георгиевны сперва с недоумением слышали по своим телевизорам обсуждение совершенно секретных дел о шпионаже, а потом кто-то сообразил, что вероятно это дела и голос Татьяны Георгиевны и сказал ей об этом.

Без труда один из знакомых нашел и вытащил из трубы микрофон, после чего мы с Татьяной Георгиевной провели пресс-конференцию с демонстрацией имущества КГБ. На год или на два Татьяна Георгиевна стала самым известным юристом в мире, поскольку американская BAR Association и другие крупнейшие организации юристов писали письма Ельцину в ее защиту, приглашали ее в гости, с лекциями, рассказами о положении в демократической России. Но все это уже происходило, когда конференции «КГБ: вчера, сегодня, завтра» шли одна за другой. А первую из них мы собрали, когда Татьяна Георгиевна была в больнице, через два месяца после покушения на ее жизнь.

Концепция конференций определилась почти сразу же. Был собран оргкомитет, в который вошли двадцать семь человек, среди них крупнейший русский юрист того времени — Председатель совета Конституционного надзора при Горбачеве Сергей Алексеев, экономист, академик Татьяна Заславская, писатели Алесь Адамович, Васыль Быков, Нина Катерли, Валентин Оскоцкий, социолог Юрий Левада, медик Андрей Воробьев… — всех не перечислить. Было ясно, что ни в оргкомитет, ни в административную группу конференции не могут входить ни бывшие, ни нынешние сотрудники спецслужб. Но для выступлений они не просто допускались, а официально приглашались оргкомитетом. Вообще, принцип отбора докладчиков был вполне определенным: допускались люди самых разных взглядов и позиций (естественно, без цензуры докладов) лишь бы их выступления содержали реальное знание предмета, а не голословную точку зрения. Выступающий вполне мог откровенно лгать или слегка кривит душой — ограничением (о котором все были предупреждены) служила невозможность уйти с трибуны по окончанию доклада — он должен был отвечать на вопросы вполне квалифицированной аудитории. Некоторые ответы генерала КГБ Кандаурова вызывали откровенный смех в зале.

Довольно скоро выяснилось, что уже первая конференция (так сохранялось и до девятой), хотя и включает в себя пленарные заседания в первый и последний дни с общезначимыми докладами, но в промежутке состоит из четырех параллельно идущих в разных залах конференций:

— Возможность государственного и общественного контроля над КГБ (ведущий Сергей Алексеев).

— КГБ и религия (ведущий — председатель Библейского общества в России отец Александр Борисов).

— КГБ — въезд и выезд в Россию (ведущий — Виктор Орехов).

— КГБ, Восточная Европа и Ближнее Зарубежье (ведущий — сенатор Збигнев Ромашевский).

К сожалению, тогда удалось издать лишь небольшую часть докладов — на большее просто не было средств, но уже из первого, совсем небольшого сборника выступлений на пленарном заседании можно было вычленить три ясно сформулированные позиции в отношении к КГБ: Вадима Бакатина, Сергея Ковалева и мою. Официальной позицией КГБ можно было пренебречь — настолько она была известна заранее.

Вадим Викторович очень умно и доброжелательно говорил о том, что в КГБ есть множество приличных и достойных людей, что сегодня они в растерянности и необходимо сотрудничество демократической части интеллигенции и лучшей части КГБ в создании новой прочной, европейски ориентированной государственности. Все это звучало бы гораздо убедительнее, если бы он сам — практически единственный со времен Хрущева реформатор КГБ, его сторонники, в том числе и выступавшие на этой и последующих конференциях генералы и полковники КГБ стремившиеся и к реформам и к плодотворным контактам с российским обществом, уже не были выдавлены из КГБ, который стал гораздо более жесткой, закрытой и сосредоточенной на внутренних корпоративных интересах структурой даже в сравнении с временами советской власти.

Позиция Сергея Адамовича, которого я, как одного из политзаключенных, попросил выступить первым, состояла в несколько упрощенном представлении о том, что стремление русского народа к справедливости, а не к закону и стало причиной появления карательных органов ЧК-ОГПУ-КГБ, поскольку достижение справедливости неизбежно предусматривает насилие, ну а допустимые его границы уже трудно определить. А потому главное в отношениях с КГБ — возвращение к закону, создание правовых норм, препятствующих возрождению карательных устремлений и функций теперь уже Министерства безопасности. Эта интеллигентная и достойная позиция имела на мой взгляд существенный недостаток — и для того, чтобы принять достойные законы и для того, чтобы заставить их выполнять, нужна бесспорная политическая опора. Сергей Адамович видел ее в Ельцине. Но практически первый же указ Ельцина, антиконституционный и в обход Верховного Совета, уже в январе 1992 года возвращал КГБ все права, которые смог хоть как-то ограничить при Горбачеве Совет Конституционного надзора во главе с Сергеем Алексеевым. КГБ сумел выстроить свои отношения и с Ельциным и с Хасбулатовым так, что оба с первых же дней заискивали и искали поддержки на Лубянке, а не стремились ее хоть в чем-то ограничить. Даже если и делали какие-либо противоречащие этому заявления для публики. Таким образом пректы прекрасных законов и у Сергея Адамовича и у выступавшей за ним Инги Михайловской не шли дальше мечтаний пусть даже хорошо образованных людей. К несчастью, почти столь же идеалистической была позиция Галины Васильевны Старовойтовой. Через полгода после конференции в Амстердаме она уже не была так убеждена в бесспорной победе бескровной демократической революции в России, тем более, что и сама была внезапно уволена с поста советника президента после того как неосторожно высказала Ельцину в присутствии посторонних сомнение в надежности спецслужб, да еще и настаивала на возвращении «Гласности» ее имущества после совершенного неизменным КГБ летнего разгрома. Но все же Галина Васильевна еще считала реальным принятие закона о люстрации — запрета занимать государственные должности для сотрудников КГБ, об этом и был ее очень решительный доклад.