Лазарь Флейшман - В тисках провокации. Операция «Трест» и русская зарубежная печать

Принципиальное отличие этого беглого высказывания от большинства тогдашних упоминаний Опперпута другими лицами состоит в эпитете «бывший (агент ГПУ)». Оно указывает на несогласие Струве с трактовкой, данной побегу Опперпута в польском Генштабе.

К этому времени Опперпут уже больше месяца провел в работе над письменными показаниями, часть из которых предполагалась им для обнародования, а другая адресовалась Кутепову и членам его боевой организации. По копиям, хранящимся в собрании Гуверовского института [282], и выдержкам, опубликованным в газете Сегодня, [283]мы можем теперь оценить их содержание. В записках подробно освещаются возникновение «Треста» и роль в нем Артузова, Лангового, Стырне, Романа Бирка и др., упоминаются видные чекисты Агранов, Сосновский, Кияковский, рассказывается о попытках завербовать эстонского посланника Адо Бирка в сексоты и о расстреле Сиднея Рейли. Общий вывод Опперпута полон пессимизма и содержит аллюзию на Польшу: «Трест свое назначение выполнил блестяще и к настоящему моменту его реномэ настолько высоко, что мои выступления с неопровержимыми данными в руках не в состоянии поколебать веру в него целого ряда иностранных штабов, и выйди я в другую страну, я бы сейчас сидел в тюрьме, а процветание Треста продолжалось по-прежнему». Анализ записок приводит к выводу о достоверности и точности Опперпута, в свою очередь свидетельствующих об искренности его перехода на сторону эмиграции. Упрек, что в них содержится мало действительно нового [284], несостоятелен, если мы сравним их, с одной стороны, с тогдашним уровнем осведомленности на Западе о советских органах безопасности и — с другой — с кругом сведений, который был доступен Опперпуту в его амплуа секретного сотрудника в «Тресте» [285].

В показаниях идет речь об организационной структуре ОГПУ, его отделах и их руководителях, его местных отделениях; об охране советских сановников; о секретной агентуре и системе допросов (упоминаются пытки водой и электричеством, допросы Рейли и брата Опперпута, входившего в НСЗРС); приводится список секретных сотрудников ГПУ, известных автору. При общей трезвой оценке перспектив антибольшевистского сопротивления и при понимании, что ни на какую помощь внутри СССР, вследствие отсутствия активности населения, надеяться не приходится, Опперпут указывает пути наиболее эффективного использования диверсионных средств в борьбе, предложив конкретные практические рекомендации. В некоторых исследованиях эти рекомендации (в частности, по применению бактериологического оружия) были истолкованы как маниакальная кровожадность, имеющая чисто провокационную природу и подтверждающая подозрение, что Опперпут и после побега вел двойную игру, исполняя задания ОГПУ. На самом деле у Опперпута не было необходимости цинически подстрекать своих собеседников к террору — ведь еще до его побега они вынашивали террористический акт в Большом театре, употребление ядов и газов и т. п. Рекомендации его составлялись в ответ на «наводящие» вопросы и предположения кутеповского центра. Можно, однако, утверждать, что в этих рекомендациях присутствуют те же черты, которые проявлялись и на более ранних этапах его биографии: склонность к прожектерству, гигантомания, чрезмерная амбициозность. При этом в отличие от лучезарной картины близкого переворота, нарисованной в Трех столицах Шульгина, и даже в противоречие с ожиданиями Кутепова, что «террор произведет детонацию», Опперпут не пытался мотивировать борьбу никакими соблазнительными перспективами. Это позднее дало повод некоторым историкам выдвинуть обвинение, что данная Опперпутом пессимистическая в целом оценка шансов на успех в борьбе с ГПУ была на руку советским органам, в чем также выразилась провокаторская цель, с которой он был якобы заброшен на Запад [286]. Этот довод, конечно, никакой критики не выдерживает; он опровергается тем фактом, что, не питая никаких иллюзий относительно шансов на успех, Опперпут не только принял участие в инструктаже членов двух боевых групп, намеченных к отправке в СССР в июне, но и сам вошел в одну из них. Он составил план диверсионных действий со списком объектов в Москве и Ленинграде, которые были признаны наиболее целесообразными мишенями с точки зрения их уязвимости и политического эффекта нападения на них.

Разоблачения Опперпута, анонсированные им самим в письме в газете Сегодня, — в печати тогда, однако, так и не появились. Две газеты — рижское Сегодня и парижское Возрождение — выразили в них заинтересованность. Но непредвиденные факторы стали препятствием для публикации. Внутренняя цензура заставляла газеты воздерживаться от всего, что в той неустойчивой ситуации могло быть превратно истолковано или воспринято как сознательная клевета. Обличения Опперпута затрагивали не только лиц «по ту сторону» границы, но и учреждения и граждан западных стран; при этом не всегда у него в руках были достаточно сильные доказательства. Так, например, разоблачение им курьера эстонской миссии в Москве Романа Бирка как советского агента не смогло по иску последнего в эстонском суде получить документального подтверждения; газетам, повторившим за Опперпутом это обвинение, было предписано поместить опровержение. Ныне, однако, окончательно установлено, что он был одной из ключевых фигур советской разведки [287]. В результате шансы увидеть свои разоблачения в печати были у Опперпута не велики. Но рукопись, посланная им Кутепову в Париж, циркулировала в узком кругу посвященных лиц, и некоторые факты, содержавшиеся в ней, стали в течение лета предметом расплывчатых намеков и слухов.

Решение вернуться в СССР для совершения террористических актов, конечно, не могло быть ни первоначальным импульсом, ни исподволь выношенным намерением Опперпута, когда он вместе с М. В. Захарченко и другими кутеповцами бежал из Москвы. Слишком велики были риск и труд, сопряженные с побегом, чтобы допускать возможность обратной «прогулки» спустя несколько недель. Но прием, оказанный беглецам на Западе как тайными службами, так и эмигрантской прессой, практически не оставлял для них никакой альтернативы. Правда о «легенде» ГПУ оказалась никому, за исключением Кутепова, не нужна; хуже того — она навлекала подозрения в том, что является фабрикацией того самого учреждения, которое Опперпут решил разоблачить. На Западе Опперпут оказался «не у дел».

Поход в СССР выглядел единственной возможностью и для М. В. Захарченко-Шульц, потрясенной открывшейся ей истиной, что в течение четырех лет она была слепой марионеткой и инструментом дьявольской игры тех самых сил, борьбе с которыми была готова пожертвовать своей жизнью. Жажда мести сделала ее почти невменяемой, и никто не силах был удержать ее от возвращения в Россию. Так в те дни сообщал Кутепов вдове Рейли Пепите Бобадилья.