Лазарь Флейшман - В тисках провокации. Операция «Трест» и русская зарубежная печать

Хотя рассказ о последующих событиях — возвращении Опперпута в СССР и июльских взрывах — давался в несколько скомканном виде, он интересен не только тем, что перекликался с некоторыми из ранее появлявшихся версий, но и тем, что он привносил в них нового:

Организованы были две боевые группы, в первую из которых вошли: Оперпут, Захарченко, Петерсон. Сам капитан Росс хлопочет об их беспрепятственном пропуске через финляндскую границу. В конце мая обе группы трогаются в путь. Дальнейшее вам, наверное, уже известно из газет. Но, конечно, не все в наших газетах было напечатано. Не сообщено было, понятно, что покушение на взрыв дома ОГПУ по Малой Лубянке, подготовленное группой Оперпута, было своевременно раскрыто им же самим, что взрыв дискуссионного клуба 7 июня в Ленинграде случайно удался лишь потому, что участники его — Ларионов, Мономахов и Соловьев — не сдержали уговора — дождаться указаний Оперпута из Москвы, — что поимка в Смоленской губ. 18 июня Оперпута, Захарченко и Петерсона была инсценирована, чтобы доказать иностранцам преданность крестьян советской власти, что Захарченко-Шульц, до последнего времени по крайней мере, сидела во внутренней тюрьме на Лубянке, а Упелинс-Оперпут, по докладу Трилиссера, за ловкое выполнение порученных ему заданий, представлен к почетному знаку ГПУ, которым и награжден 27 июля с. г.

Ныне Упелинс, ввиду опасности для него дальнейшей провокационной деятельности, получил командировку на Дальний Восток в распоряжение Мукденского консула. Однако до недавнего времени он находился еще в Москве, работая в качестве эксперта ГПУ по монархическим делам (с. 34–35).

Особый интерес представлял собой конец статьи, подытоживающий деятельность Опперпута:

Но произведенная им работа не исчерпывается рассказанным; имеются основания предполагать, что и последующие провалы монархистов-боевиков, в частности недавно судившихся, тоже, косвенно, дело его рук, хотя главная ответственность за них падает на заграничных руководителей движения, которые до такой степени ничего не понимают в конспиративной работе, что даже после июньских провалов посылают группы по путям, по которым шел Оперпут. Другим следствием его работы и легкомысленной доверчивости монархистов и их иностранных друзей является то обстоятельство, что ряд лиц, оговоренных Оперпутом в Гельсингфорсе в качестве агентов ГПУ или провокаторов, были признаны таковыми до основательной проверки. А между тем относительно некоторых из оговоренных имеются серьезные сомнения, хотя они и оставлены ГПУ на свободе, как говорят, нарочно для того, чтобы подкрепить правильность показаний Оперпута. В числе таких лиц называют прокурора Дорожинского, генерала Потапова и спеца Якушева. Среди невинно оговоренных лиц имеются, по-видимому, и иностранцы, проживающие вне пределов СССР. С другой стороны, среди работников монархических организаций имеются сотрудники ГПУ вполне установленные, как напр., б. кн. Оболенская, проживающая в Ленинграде по Басковой ул., квартира которой долгое время была явочной для заграничных сообщений. Может также считаться установленным, что арест летом 1926 г. ротмистра Эльвенгрена, расстрелянного в числе «20 монархистов» в июне нынешнего года, дело рук Упелинса: именно он и заманил ротмистра в Москву, даже был вместе с ним арестован на вокзале, но затем, конечно, отпущен. При провале монархистов пострадало, конечно, и много не монархистов. Все пострадавшие — расстрелянные и их семьи — обязаны этим не только ГПУ, но в значительной степени также Кутепову и его «вождю». После всего изложенного здесь едва ли это еще нужно доказывать… (с. 35)

Первая половина статьи просто вторила разоблачительной заметке, в начале мая 1927 года помещенной в Последних Новостях и Сегодня и опровергнутой тогда Опперпутом, и июльским публикациям в Сегодня и Сегодня Вечером, призванным еще более утрировать злодейские черты его чекистского прошлого. Зато большую ценность представляет в ней интерпретация новых материалов, сообщенных в сентябре в связи со следствием по делу пяти, — в частности, объяснение успеха взрыва на Мойке тем, что группа Ларионова не дождалась приказа из Москвы. Впервые вводилась ссылка на причастность самого Сталина к решению вопроса о засылке Опперпута в Финляндию. Впервые предавалась огласке и позиция, занятая в Гельсингфорсе польской разведкой; особую вескость получает промелькнувшее здесь указание на то, что поляки не располагали никакими уликами против Опперпута до его признания — другими словами, их отношение к нему было определено «потаповской» версией случившегося.

Для истолкования значения этого «письма» следует принять во внимание вероятный момент его составления. Оно было написано по следам сентябрьского процесса пяти и отправлено в журнал не позднее первой недели октября: согласно редакционному примечанию, статья эта была доставлена в редакцию еще до появления сенсационных разоблачений Бурцева в Иллюстрированной России, то есть до 8 октября. Убедительным подтверждением точности этого указания служит то, что в освещении, столь подробном, деятельности «Треста» совершенно не упомянуты два обстоятельства, с легкой руки Бурцева ставшие главным предметом разбора в прессе: поездка Шульгина и поимка Рейли. Если бы составители документа, появившегося в Революционной России за подписью «Старый друг», в ходе работы над ним могли предположить, что компрометация «Треста» в русской зарубежной печати будет возобновлена, несмотря на уход Опперпута со сцены, и если бы они могли предвидеть, по какому пути пойдет этот разговор, они, с одной стороны, ни за что не упустили бы возможности включить в статью пассаж о поездке Шульгина, а с другой — не решились бы на «реабилитацию» Якушева и других «оклеветанных Опперпутом» руководителей «Треста» (тех самых, которые были стольдороги Шульгину или Арапову), как бы приглашавшую к возобновлению былых контактов Зарубежья с ними [461]. А между тем именно такая «реабилитация», наряду с попыткой предотвращения возможного вреда от предстоявшего в Ревеле процесса Бирка, по-видимому, и была главной задачей публикации в Революционной России. Непредвиденное событие — «неосторожное» оглашение Бурцевым опперпутовского отчета о «Тресте» — явно расстраивало планы «Старого друга».

Трудно сказать, что именно явилось главным толчком для редакции Сегодня в обращении к отвергнутому прежде тексту — к гельсингфорсским запискам Опперпута — и обнародованию их: свидетельство ли X. (Радковича-Шульца), изображавшего поведение Опперпута в сравнительно мягких тонах, статья ли «Старого друга» в Революционной России, возвращавшая, наоборот, к демоническому портрету его, или судебное рассмотрение дела А. Бирка, придавшее показаниям Опперпута новую авторитетность. Но газета приняла это решение после сильных колебаний и как бы извиняясь то ли за то, что прежде пренебрегла этим источником, то ли за то, что сейчас вводила его в оборот. Первый фельетон ограничивался сжатым редакционным изложением подлинной рукописи. Но далее газета осмелела и стала давать пространные, связные фрагменты исповеди перебежчика. Биографические факты, сообщенные им, образовывали разительный контраст с чекистской версией разоблачений, появившейся в начале мая и закрепленной в Революционной России. Публикация в Сегодня предварялась редакционной преамбулой, раскрывавшей причины, по которым в мае газета не только сама отказалась от помещения присланной рукописи, но и предложила другим органам прессы воздержаться от публикации. Преамбула также объясняла, почему прежняя позиция теперь была пересмотрена: