Лазарь Флейшман - В тисках провокации. Операция «Трест» и русская зарубежная печать

В настоящее время положение изменилось. Опперпут стоит в центре той сложной эпопеи, которая связана с разоблачениями Бурцева, Шульгина и со всей историей знаменитого «Треста». Вместе с тем многие уже в печати высказали мнение, что Опперпут на этот раз не был, может быть, предателем и, может быть, действительно, как об этом сообщали официальные сов. органы, убит чекистами.

Ввиду этого его показания, зафиксированные в Гельсингфорсе, приобретают особый интерес, и мы считаем возможным использовать их, конечно, в известных рамках. Мы и теперь не находим возможным опубликовать сообщенные Опперпутом имена, а также воздерживаемся от воспроизведения обвинений против отдельных деятелей в эмиграции или в России, которые в своих записках довольно щедро расточает Опперпут.

Показания Опперпута мы приводим не целиком, а в извлечениях [462].

В изложении «савинковской» истории гельсингфорсская рукопись Опперпута в основном соответствовала сообщенному в его брошюре 1921 года. Никаких принципиальных расхождений и противоречий в освещении фактической стороны между этими двумя источниками не было. Различие состояло лишь в пропагандистской установке, столь явственно выраженной в книжке, которую Опперпут писал в стенах тюрьмы на Лубянке. Теперь в газете приведен был отчет Опперпута о пережитом в заключении после задержания в Минске. Со сдержанностью и достоинством, без нарочитого нагромождения и сгущения ужасов или чрезмерно пылких попыток оправдать собственное малодушие Опперпут сообщал об обстоятельствах ареста, допросах, способах физического и психологического воздействия на него и на других лиц (в частности, на его брата). Повествование отличалось подчеркнутой обыденностью изображения проявлений жестокости. Вот как, например, описывались первые допросы после ареста, произведенного в Минске в конце мая 1921 года, когда Опперпут отправлялся на съезд Народного Союза Защиты Родины и Свободы в Варшаве:

Скоро меня пригласили на новый допрос. На этот раз в кабинете председателя, кроме него самого, находился и арестовавший меня чекист Опанский.

— Ваше дальнейшее отрицание своей вины совершенно бесполезно, — сказал он. — Нам все известно. И вот доказательство.

Мне протянули ленту тайного разговора по прямому проводу между Минской ЧК и Гомельской Губчека. Последняя сообщала, что арестованы в полном составе все члены Областного, Губернского, районных и уездных комитетов нашего союза.

Были приведены все фамилии.

Из списка фамилий я убедился, что арестованы не только все те, которых знал и мог назвать я, но и ряд лиц, мне совершенно неизвестных. Сомнений не оставалось: организация разгромлена полностью. На столе председателя ЧК красовался выкраденный из шкапа Б. В. Савинкова в Варшаве фотографический снимок схемы союза, на стене — та же схема в крупном масштабе.

Выждав, какой эффект произведет на меня ужасная телеграмма, председатель заявил:

— Предлагаем вам дать исчерпывающие показания, ничего не утаивая. Это не только облегчит вашу участь, но и участь всех арестованных, ибо в таком случае мы не будем вынуждены прибегнуть к допросам «с пристрастием».

Добиваясь откровенных показаний и моего согласия работать в ВЧК в качестве секретного сотрудника, председатель подчеркивал, что по делу Западной организации НСЗРиС не только не будет ни одного расстрела, но все члены союза, ниже членов уездных комитетов, не принимавшие участие в партизанских налетах, даже не будут арестованы.

Слишком хорошо зная всю ложность таких обещаний, я настаивал на непричастности своей к союзу. Председатель и Опанский мягко уговаривали сознаться. Беседа вообще велась в тонах очень миролюбивых (один из приемов ЧК и ГПУ). Узнав, что с утра я ничего не ел, мне предложили закусить, для чего из квартиры председателя была принесена яичница и хлеб.

Я ничего дурного не подозревал, да и голод был сильнее всяких подозрений, хотя я и ощутил несколько странный привкус в принесенной еде. Но не успел я с жадностью проглотить яичницу, как меня стало сильно рвать.

— Вы просто сильно изнервничались, потому вас и рвет. Хотите рюмку водки?

Я подумал, что рвота действительно могла быть только следствием пережитого потрясения и вынужденной голодовки. И только выпив рюмку принесенной водки, весьма противного вкуса, я понял, что добровольно принял одно из советских «химических средств» воздействия и что теперь начинается допрос «с пристрастием».

Меня стало рвать так, что казалось, будто внутри у меня все переворачивается. Через некоторое время пот градом катился с меня. Совершенно обессилев, я лежал на полу. Мои следователи тем временем исчезли.

Описать все перенесенное я не в состоянии. Надо самому испытать эту режующую боль и рвоту. Через час только мне принесли морфий, рвота остановилась. Я был физически настолько разбит, что меня отвели уже под руки в одну из комнат ЧК, где уложили на диван. <���…>

Кое-как приходя в себя, я стал давать частичные показания. Свою роль в центральном комитете НСЗРиС я продолжал отрицать (и отрицал до конца), но о заграничных, наименее уязвимых для ЧК, делах союза дал довольно полные сведения [463].

Главным фактором, определяющим поведение Опперпута после ареста, оказались не столько физические пытки, сколько страх перед ними. Нисколько не стремясь дать преувеличенную картину чекистских зверств и вызвать особое сочувствие к себе у читателя, автор рисует, однако, безвыходную ситуацию, вынудившую его подчиниться давлению и взять на себя обязанности секретного сотрудника.

Вскоре я был снова отвезен в Москву и помещен во Внутреннюю тюрьму ВЧК.

Здесь меня познакомили с новыми средствами воздействия на психику и волю заключенных. Так, например, меня «по ошибке» отправили на расстрел, и «ошибка» была обнаружена только тогда, когда все остальные были на моих глазах убиты. Применялись в ВЧК и другие, не менее сильные меры: для побуждения арестованного служить секретным сотрудником ГПУ его бросали в подвал — на разлагающиеся трупы расстрелянных (это, между прочим, было проделано с финским подданным, генералом Эльвенгрен, который сейчас находится в сумасшедшем доме).

К этому времени моя воля была уже сломлена. Все меры воздействия были уже излишни.

Я решил стать секретным сотрудником ГПУ.

Что мне оставалось делать? Организация моя была разгромлена. Пыток выносить я больше не мог, как не вынес бы их каждый из тех, кто с такой неосторожной жестокостью забрасывает меня теперь камнями.

Покончить с собой? Но помимо того, что перейти в иной мир в большевицк. тюрьмах почти невозможно (в камерах более-менее видных контр-революционеров день и ночь дежурит чекист, записывая бред арестованного и проч.), — моя смерть только избавила бы ЧК от лишних хлопот. Я полагал поступить в секретные сотрудники, войти в доверие к главарям ВЧК, изучить ее тайную работу и потом уже расшифровать всю деятельность ВЧК, принеся этим крупную пользу русскому делу. Это мне и удалось выполнить в значительной степени, хотя и поздно.