Вячеслав Рыбаков - Резьба по Идеалу

Но главную причину того, почему советская власть стала всерьёз восприниматься большинством народа как царство тьмы, я понял уже много позже, относительно недавно, благодаря занятиям историей Китая.

Дело в том, что любые слишком уж централизованные системы оказываются неустойчивы в силу самой природы человека. Эту принципиальную неустойчивость нельзя скомпенсировать никакими силовыми ухищрениями, структурными пертурбациями и организационными перетасовками. Она возникает вне зависимости от эпохи, от цивилизационной принадлежности, от целей, которые преследует сама система — будь то древнекитайская империя Цинь Ши-хуана, где владыка старался всех поставить в полную зависимость от государства, то есть от самого себя, или социалистический СССР, где пытались, как умели, избавить народ от волчьих законов капиталистической конкуренции. Эти исторические ситуации, казалось бы, принципиально различные, тождественны в одном важнейшем свойстве: межчеловеческое соревнование выведено из личностной сферы и опосредуется высшим властным центром. Кто победил в любой конкурентной ситуации, а кто проиграл, решает не сама борьба соперников, но государственная власть. Ей виднее, кому дать, а у кого отнять. Поэтому постепенно и сама конкурентная борьба уходит из сферы непосредственной схватки явных друг другу противников в область потайных маневров внутри высших государственных сфер, лихорадочного манипулирования рычажками, там и сям торчащими из глухого непрозрачного кожуха государственной машины.

Соперничество становится скрытым, подковёрным, сумеречным, осуществляется руками высшей власти.

И мало-помалу все унижения, все поражения проигравших начинают восприниматься ими как результат не столько действий их прямых победителей, сколько государственного произвола. Тирании. В течение считаных лет, за одно-два поколения государство, пусть даже честно старающееся никого не обижать, но при том блюсти между всеми баланс, оказывается ОБИДЕВШИМ ВСЕХ. Именно на нём, на государстве, сосредотачивается общая неприязнь, концентрируется общее раздражение; именно оно всем недодало, всем не позволило развернуться, всем подрезало крылья, всех оскорбило в лучших чувствах. Фактические противники оказываются вроде бы и не противниками, а братьями по несчастью, не конкурентами, но бойцами одного и того же партизанского отряда, израненными водном и том же неравном бою с карателями; в каждом проигрыше каждого проигравшего виноват лишь тупой казённый гнёт, а больше никто. И государство повисает в пустоте. Точно твёрдый, но хрупкий лёд, когда из-под него ушла текучая, жидкая, по держащая его па себе вода.

Перестройка показалась единовременным избавлением сразу от всего не нравившегося — кем-то осознаваемого, кем-то только ощущаемого; и от кровавого прошлого, и от бедности, и от лишившихся духовного содержания тягостных ритуалов, и от казённого произвола… Показалась обещанием совершенно новой, более чистой и более справедливой жизни. Казалось, она каким-то чудом оставит в неприкосновенности всё хорошее, что мы воспринимали как неотъемлемую данность, вроде солнечного света или регулярно и шустро бегающих по рельсам трамваев с проездом за три копейки, — и при том кавалерийским ударом отсечёт всё, что мы считали плохим. Надо только достучаться до генсека, добиться, чтобы он самых умных и совестливых из нас выслушал, убедить его издать указ о том, чтобы у предметов не было теней — и теней не станет. Мы совершенно не понимали тогда, что у любого социального строя, как и у любого человека, достоинства являются продолжением недостатков. И наоборот. Кремлёвские старцы перестарались, оберегая нас от тёмных сторон реальности. Если у мощного ледокола забарахлила силовая установка, нелепо пытаться вогнать ей взамен турбину от роскошного бизнес-джета, заправив притом баки и не керосином, и не соляркой, а бумажными ворохами полного собрания мировой антисоветской литературы, и потом ждать, что вот теперь-то уж точно всё будет в шоколаде и льды покорятся. Но я, не побоюсь признаться — да, поверил: покорятся. И многие поумней и повзрослей меня — поверили, помню. Этим тоже был тогда пропитан весь воздух. Ждём перемен.

Ждёте? Нате. Процесс пошёл.

Незлобивый ставропольский механизатор, волею судеб доюливший до Кремля, распрямился наконец на вожделенной вершине, глянул по сторонам и тут ему открылось: он даже понятия не имеет, что делать дальше. Хочется чего-то доброго и светлого, чтобы народ полюбил и Раиса Максимовна одобрила (вернее, в обратной последовательности), — а вот чего конкретно? Аппаратные игры и борьба за востребованный имидж кончились, пора было реально управлять страной. А как? Куда?

У него задрожали коленки, волосы встали дыбом. Он в панике завертел головой. Кто подскажет?

Нашлись люди, подсказали… С этим человеком можно иметь дело, ласково шепнула Тэтчер.

Остаётся лишь удивляться, что после такого крушения надежд НЕ ВСЁ население страны пошло в бандиты, взяточники и воры.

Проржавевшая, стремительно начавшая осыпаться советская система приоритетов и жизненных ориентиров явственно оставляла после себя пустоту там, где у живого человека пустоты БЫТЬ НЕ МОЖЕТ. Партийные бюрократы пытались с этим бороться повышенными соцобязательствами, овощебазами, встречами со старыми большевиками… Несчастные. Всё это были мёртвому припарки. В буквальном смысле. Потому что смерть — она внутри, а припарки — всего лишь снаружи. В распахнувшийся внутренний вакуум со свистом всосались святые вещи: демократия, права человека, легитимность, общечеловеческие ценности, гнусность любого насилия, права наций на самоопределение… И снова стало ясно, что в жизни хорошо, а что плохо. Что честно, а что бесчестно. Что делать надо, а чего — не надо ни в коем случае…

Вещи-то действительно святые. Не самые плохие люди за них кровь проливали в течение нескольких веков. Причём, что существенно — не только чужую, но и свою. Искренне и жертвенно, во имя Добра. Будь дело лет сто назад — и я бы, в меру сил и разумения, был с ними.

Более всего я ненавижу и презираю нынешних столпов «цивилизованного сообщества» за то, что они лишили мир всех этих ценностей. Превратили слова-гимны, обозначающие идеи-маяки, в рефлекторное бессмысленное поквакивание, которым надлежит сопровождать всякое хватательное движение. В нечленораздельное урчание над добычей.

Полбеды, что сразу после распада Союза вновь, будто и не уходил никуда, заработал Марксов закон об обнищании пролетариата и увеличении разрыва между богатыми и бедными. Чёрт с ними, в конце концов, с золотыми парашютами. Беда в том, что в то же самое время, именно после этого незабываемого распада, сами же апологеты демократии и прав человека стали стремглав превращать священные, придающие жизни смысл понятия в уродливые, отвратительные карикатуры. Безвозвратно отнимая их у простых честных людей. По всему миру, между прочим. Ничего не оставляя взамен. Снова вакуум. Что-то в него всосётся?