Вячеслав Рыбаков - Резьба по Идеалу

Есть ли право у языков пламени взлетать вверх, с одинаковой яростью и одинаково безвозвратно пожирая и старый хлам, и бесценные сокровища?

Есть ли право у потока воды литься вниз, когда водой пытаются сбить огонь и спасти в полыхающих руинах хоть что-то, при всём том безвозвратно губя и уродуя всё неводостойкое?

В одной из телевизионных дискуссий, на которую я случайно, переключая каналы, недавно наткнулся, некий железобетонно уверенный в своей правоте щекастый говорун, академик, кажется, договорился до того, что пора, мол, понять — Ленин был просто уголовным преступником…

Ума — палата.

Ну давайте так. Только пусть заодно попробует уговорить англичан признать уголовниками Кромвеля и Вильгельма Оранского, американцев — Вашингтона и Джефферсона, французов — Робеспьера, Марата и Наполеона, китайцев — Сунь Ятсена, Чан Кашли и Мао Цзэдуна… Или с точки зрения матёрого интеллигента уголовники бывают только в «этой стране», а за рубежом цель начинает сразу оправдывать средства?

Законы природы, разгул исторических стихий — внеправовые категории. От людей здесь зависит лишь не доводить дела до пожара, а если уж занялось, то тушить умело и вовремя. Всё, что можно прописать в законе — это уголовные санкции за неосторожное обращение с огнём или ненадлежащее исполнение пожарными своих обязанностей, повлёкшее по неосторожности смерть двух и много более лиц.

Переворот — это единственное, на что у людей действительно нет права. Потому что это просто незаконный способ борьбы за власть, сродни обычному грабежу: подкрался, огрел по башке сзади, вырвал, спёр. Никаких высоких материй. Уголовное преступление, и не более. А если при том ещё наболтал с три короба про будущее счастье народное — так подлец и преступник втройне.

Начал я с цитаты — и закончу цитатой. Не смейтесь- из «Золушки». Сказка — ложь, да в ней намёк.

«Когда-нибудь спросят: а что ты можешь, так сказать, предъявить? И никакие связи не помогут тебе сделать ножку маленькой, душу — большой, а сердце — справедливым».

Никакие связи, ни с Госдепом, ни с патриотами- державниками, ни с демократическими идеалами, ни с коммунистической традицией, не помогут сделать предлагаемое тобой будущее — развёрнутым в грядущую бесконечность, а средства его достижения — честными и мирными. Если ты сам этого не сумеешь.

Но именно по тому, можешь ты какое-то будущее предъявить, или у тебя за душой лишь прошлое, или тебе просто нужна власть над настоящим, мы различаем революции, контрреволюции и перевороты.

Ноябрь 2014

Скоро Новый год. Не успеешь ёлку разобрать — уже снова наряжать пора…

В наступающем году наша страна будет «со смешанными чувствами печали и радости, с улыбкой и в слезах» отмечать тридцатилетие прихода к власти Михаила Горбачёва. Совсем недавно было двадцатилетие распада Союза — и вот тридцатилетие перестройки. Будто время пошло вспять: сначала распад, перестройка уже потом, как следствие…

Тридцать лет — это срок.

Ровно столько прошло, кстати сказать, между ежовщиной и выходом на экраны «Кавказской пленницы». От «Расстреливать врагов и предателей, как бешеных собак» до «Этот… как его… волюнтаризм. — В моём доме попрошу не выражаться». От бараков и землянок до отдельных, с горячей водой и ваннами квартир в бесчисленных панельных многоэтажках, стремглав росших по всей стране и ныне считающихся жалкими. От полного и плотного враждебного окружения до «Дунай, Дунай, а ну, узнай — Где чей подарок» и «Ночью в узких улочках Риги». Насколько же, несмотря на жуткую катастрофу войны, несмотря даже на кукурузу и кукурузника, за те коротенькие, столько всего вместившие тридцать лет ВСЯ ЖИЗНЬ В ЦЕЛОМ изменилась к лучшему!

Про нынешние тридцать лет так однозначно не скажешь.

Невозможно ничего понять про перестройку, если не припомнить, что перестройке предшествовало.

Было бы крайне интересно исследовать природу начавшегося где-то в конце 60-х стихийного нарастания карнавального, инфантильного антисоветизма, что так унавозил для перестройки почву. Боюсь, покамест такое исследование невозможно — оно неизбежно окажется вульгарнейшим образом политизировано в ту или в другую сторону. Одни будут с пеной у рта доказывать, что это было благородное естественное стремление людей к священной свободе, другие — всё объяснять происками заокеанских врагов и их агентов влияния, а то и чуждых этнических элементов. Ясно, что и то, и другое, и третье имело место — но не было главным. Уж не мне, и подавно — не здесь и не сейчас пытаться мимоходом сформулировать хотя бы намётки такого исследования.

Но что я могу — так это самого себя предложить в качестве подопытного кролика, рефлексы и реакции которого будущим первооткрывателям неизбежно придётся осмыслять.

По каким-то загадочным причинам я был с раннего детства повёрнут на политике, именно потому и гожусь на роль особо чувствительного регистратора поветрий. Градусник ведь не сам придумывает, до какой чёрточки подняться столбику ртути, не интерпретирует, что и как измеряет — просто показывает температуру окружающей среды. То же и ребёнок. Это сейчас я плохо-бедно могу что-то объяснить, истолковать, придумать нарочно… Ребёнком же говорит и пишет сам эфир.

Мы все были в ту пору вроде бы маленькие патриоты. Играли в войну, ненавидели гитлеровцев, обожали космонавтов, во всех комнатах коммуналок разом приникали к чугунным однопрограммным телевизионным приёмникам с их тесными тусклыми экранами, когда показывали, скажем, фильмы «Котовский», «Девочка ищет отца», «Орлёнок» или «Сильные духом». Потом возбуждённо пересказывали друг другу самые героические и самые боевые сцены, без конца воспроизводили и варьировали их в играх… «Хэндэ хох!» — «Сам ты сдох!» — «Внимание, внимание! Говорит Германия! Сегодня под мостом поймали Гитлера с хвостом. Хвостик оборвался — Гитлер обо…» Ну и так далее.

Я пошёл в школу в 61-м и впервые меня выставили в коридор за болтовню на уроке лишь к концу учебного года. Победой кубинских революционеров на Плайя-Хирон тогда, наверное, все уши прожужжали в связи с первой годовщиной великого подвига барбудос, но, честно сказать, подоплёки я не помню. Помню только, что я, восьмилетний клоп, вероятно, наслушавшись радио, в совершенно искреннем восторге тарахтел своему соседу по парте: «Ты представляешь, Америка такая большая, а Куба такая маленькая, а всё равно Куба победила!» И размашисто показывал руками большое и маленькое. Помню.

Самый первый в жизни стих у меня сочинился в том же году. Стих начинался словами «Если все мы за руки возьмёмся и скажем „нет“ войне…». Меня потом заставили его читать на школьном вечере перед началом летних каникул. Взрослые недоверчиво умилялись, а одноклассники понять не могли, что за муха меня тяпнула — придумывать такое.