Вячеслав Рыбаков - Резьба по Идеалу

А ещё можно припомнить одну из лучших фраз, сказанных от лица Кристобаля Хозевича братьями Стругацкими за все десятилетия их великого творчества: «Мы сами знаем, что эта задача не имеет решения. Мы хотим знать, как её решать».

Июль 2014

«Баран паси, Аллах люби, яблук-алма кушай… Никогда рывалуция не делай!..»

Этими словами заканчивается повесть Льва Вершинина «Первый год республики». В повести декабристы победили, развалили, естественно. Российскую империю, воцарился кровавый хаос, и вот бедный татарин едет по крымской земле, опустошённой прогрессивным насилием, реакционным насилием и турецким реваншем, — и, утешая на пепелище сам себя, вдалбливает эту истину своему малолетнему сынишке…

По-человечески очень понятно такое отношение. Наелись мы революций и контрреволюций выше горла, дайте жить, наконец, сволочи.

Однако можно ли не делать революцию, если она уже делает себя сама?

Когда мы обычно применяем термин «революция»?

Ну, к примеру, неолитическая революция. То бишь переход человеческих общин от охоты и собирательства, от полной подчинённости сиюминутной природной удаче к принципиально более надёжному и более продуктивному хозяйству, основанному на землепашестве и одомашнивании животных. Если уж научились делать, скажем, мотыгу, и если уж поняли, что, посеяв зерно, почти наверняка, приложив толику стараний, будешь сыт — обратного хода нет. Ни один нормальный человек не пойдёт в контрреволюционеры. А если кто и пойдёт из неких смутно-горделивых соображений или из верности традициям, враз ставшим нелепыми — тот обречёт себя и свою семью на голод, неуверенность, непосильные бега по лесам в поисках хоть завалящей мышки, которую можно будет, давясь с голодухи слюной, обглодать до хвостика. И всё это тогда, когда соседи, падлюки, жрут беззаботно тёплый душистый хлеб, выращенный и испечённый своими руками!

Ещё открытие пороха называют революцией в военном деле. Рубились-рубились, из луков и арбалетов постреливали — и вдруг бац! Бомбарды, мушкеты… Латы — насквозь, крепостные стены — вдребезги. Всё меняется радикально: тактика, стратегия, фортификация, логистика, военное финансирование, представления о мастерстве и мужестве… Нельзя сказать, что меняется к лучшему. Просто всё это отвратительное дело — массовое избиение друг друга — становится на порядок более эффективным и придерживаться старых норм оказывается невозможно. Оказывается самоубийственно, вот в чём дело. Контрреволюционер гут — если он, конечно, не безоружный святой — просто дурень; ему не дорога ни своя жизнь, ни жизни тех, кто ему доверен и за кого он отвечает. Но ведь безоружный святой — вообще вне этого процесса. Он и против избиения друг друга мечами и протазанами возражал.

У нас на глазах произошла ещё одна явная революция — в области телекоммуникаций. В один прекрасный день ничего никому плохого не сделавшие мастери и мастерицы эпистолярного стиля со всем их великолепным, бисерным почерком, с их надушёнными лентами для перевязывания пожелтевших любовных записочек оказались обречены на сухой, безликий э-мэйл. Ничего не поделаешь, хоть тресни. Хоть после каждого слова смайлики ставь — души тексту не добавишь. Однако ж кому охота ждать ответа на свои письма неделями, да ещё и волноваться — вдруг почтальон мешок с почтой в канаву уронит… Контрреволюционеру тут придётся попотеть, за любой справкой волочась в библиотеку вместо того, чтобы в тридцать секунд одним пальцем набрать интересующий его топик в поисковике. А ради каждого письма — тащиться на почту, покупать конверт, наклеивать марку, потом снова тащиться — под дождём ли, в пургу ли — к почтовому ящику… При том что даже все эти сизифовы усилия не дадут ему ни малейшего шанса прикрепить к письму самый коротенький аудиофайл. Право возиться с бумажками у контрреволюционера, конечно, есть. Но смысла в реализации этого права — ни малейшего. Только себя мучить.

Всякая революция — это потери. Невосполнимые, горькие. Я так хорошо мышей в лесу выслеживал, лучше всех в племени, жена мной гордилась, сыновья мной восхищались, соседи мне завидовали, а вы, чёртовы хлеборобы, сделали мой талант и мои отточенные навыки смешными и никому не нужными!

Но всякая контрреволюция — это гальванизация трупа.

В социальной сфере всё немножко сложнее. Каждый хочет хотя бы терминологически оправдать себя и унизить остальных.

Чуть ли не в течение века всякий очередной латиноамериканский генерал, главарь очередной хунты, захватывая власть в стране — называл свой захват «революцией». Сильное же слово. Прозрачно намекает на закономерность произошедшего и на грядущее полное обновление, полную замену всего плохого на всё хорошее. С учётом обилия в том краю стран, генералов и хунт революции на материке шли ежеквартальным косяком. И всякий предыдущий генерал с его предыдущей хунтой, если им вдруг взбредало в голову сопротивляться, оказывались контрреволюционерами. Зато всякий последующий генерал со всякой последующей хунтой оказывались революционерами снова.

При всём при том кроме генеральских имён ничего не менялось.

Англичане свой переворот 1688 года называют Славной Революцией. Что же, имеют право. Сменилась династия на троне, сменилась религиозная политика. Больше не изменилось ничего. Если бы у предыдущего короля и его свиты хватило ума, если бы не их спесь и гонор, если бы не их уверенность в том, что все, кроме них — тупое быдло, обошлось бы без смены династии. Хватило бы смены религиозной политики. Казалось бы, всего-то и дела — прикинуть, где порох, а где неуклюжие бронзовые клинки, где интернет, а где допотопные конверты, и решиться сменить отжившее на действенное. Перестать навязывать народу собирательство и охоту на мамонтов и разрешить ему мотыги. И всё! Никакой крови, никаких пертурбаций, никаких «кто не с нами, тот против нас». Если бы…

Если бы ума хватило. Если бы не тупость власти, не её высокомерие и паралич её мозгов.

Да, вот Великую Французскую буржуазную революцию действительно можно назвать именно этим гордым и многообещающим словом: революция. Смена строя. Смена господствующих форм собственности. Смена режима правления. Смена отношения к Отечеству. Я бы только остерёгся называть её Великой. Разделять революции на великие и не великие по количеству погубленного населения — всё равно что награждать командиров, смотря по числу убитых под их командованием бойцов. Дивизию погубил — на тебе орден. Взвод положил — на тебе всего-то лишь медаль. Взял город без единого выстрела и без единого трупа — ну, так и быть, служи дальше, хотя трусоват ты, братец, скажи спасибо, что в звании не понизили… По мне великой можно назвать как раз ту революцию, где пролилось минимально крови. Но французские короли и иже с ними столько десятилетий ухитрялись подмораживать ситуацию, что фактически всё дворянство оказалось в роли контрреволюционеров — виртуозов лесной охоты на мышей. Более того, если продолжить эту метафору, они и нормальным хлеборобам силой пытались воспретить пахать и сеять, даже полагали их хлебопашество не более чем посягательством на своё исконное право сырьём жрать хвостатых, а остальным (тем самым хлеборобам, между прочим) кидать после себя недоеденные хвостики. А когда наконец от этих хвостиков весь громадный народ стало рвать, тут уж начала действовать самостоятельная, никакого отношения не имеющая к насущным и истинным целям революции логика взаимного насилия.