Вячеслав Рыбаков - Резьба по Идеалу

Помню, классе в пятом или шестом, после того как по телевизору первый раз прошёл замечательный советский сериал «Вызываем огонь на себя», я впервые вдруг забеспокоился, ощутил смутную тревогу и на следующий день даже пытался с друзьями ею поделиться: «А ведь если бы сейчас началась война, такого героизма бы не было…». Одноклассников эта тема не увлекла совсем.

А уже в седьмом классе у меня самозародилась первая антисоветчина, и я её даже вслух напевал: «Орлёнок, орлёнок, мой бедный телёнок, зачем ты ходил на расстрел? Неужто не видел, что Сталин, зараза- единственный, кто уцелел».

Откуда прилетело это? Каким ветром надуло? Тринадцать лет ведь было шибздику, ничего не знал, ничего не соображал — но тон и вектор уже были заданы. Кому-то из потомственных интеллигентов он, может, задавался в семье — но у нас такого и в помине не было, папа лейтенант, мама бухгалтер, горожане в первом поколении… Мне свою антисоветчину и спеть-то было некому, я понимал, что родителям она не понравится, а одноклассникам она по барабану, им даже не смешно…

Зато ещё через каких-то семь лет, на четвёртом курсе Университета, я отметил 14 октября 74-го года — десятилетнюю годовщину снятия Хрущёва — написанием «Песенки стукача». Ел, пил, горюшка не знал, бесплатно учился в престижнейшем вузе, ни одной проблемы серьёзной в жизни ещё не случилось, ни разу не сталкивался вживую ни с произволом, ни с доносами. Но последний куплет у песенки был такой: «Не для корысти я стучу, а ради дела. / Чтоб сладко спалось в мавзолее Ильичу, / Чтобы звезда Кремлёвская горела — / Стучу, стучу, всегда стучу, на всех стучу». И уж в Универе-то среди однокашников мне было полное понимание и полная поддержка: ну, здорово, ну, класс, ну, ты даёшь! И с особым восхищением: да тебя ж посодют!

И, между прочим, по крайней мере один из тех сокурсников, что этими виршами тогда восхищались, и впрямь стучал. Потому что когда ещё через шесть лет, в 80-м, меня таскали в Контору и в конце концов конфисковали рукописи одной из моих тогдашних повестей, мой «товарищ майор» во время одной из бесед процитировал мне этот самый куплет про Кремлёвскую звезду. А я к тому времени свой стих забыл совсем и не вдруг припомнил, чьи это такие смутно знакомые строки. А потом, не вру, проникся даже некоторым сочувствием к трудной и опасной работе чекистов: читать и знать наизусть столь слабые художественные произведения — ох, не сахар…

Такое впечатление, что в те годы сам воздух был насыщен какими-то испарениями. Хошь ни хошь, а подхватишь… Первичная социализация. Да, конечно, в юношестве уже начинаешь непроизвольно ощущать, как именно легче всего вызвать уважение и восхищение сверстников и что надо говорить, чтобы взрослые властители дум тебя сочли умным и порядочным, стали держать за равного. Это тоже факторы немаловажные. Но всё случилось гораздо раньше. Задолго до того, как осозналось. Само собой. Не для внешнего эффекта и не в процессе инстинктивного нащупывания связей с теми, кто рядом. Искренне. Без малейшего оттенка притворства. Внутри души. Беззвучно.

Не было бы перестройки без этого поветрия. Я ж не один был такой.

Потом, по мере взросления, стали действовать и материальные факторы. Их роль порой сильно преувеличивают, но и преуменьшать её не стоит. Помню, где-то во второй половине 70-х, уже в аспирантуре, мне впервые в жизни позарез захотелось купить себе ну хоть мало-мальски модный пиджак. И я мотался по главным тогдашним питерским универмагам — Гостиный, ДЛТ, Фрунзенский… Ну хоть бы что-то приглянулось! Сплошь серые дерюги, одинаковые, скучные, допотопные, сидящие, как на пугале… И я был не одинок в своих скитаниях. Отчётливо помню, как мы стояли, дожидаясь очереди, в одну примерочную кабинку с мужиком, который, как он обмолвился, приехал в командировку с Севера. И вот его в какой-то момент пробило на горькое: «Ну что, епэрэсэтэ, за страна! И денег полный карман, а взять нечего!» Всем, всем это было очень унизительно, а главное — абсолютно непонятно.

Ах, если бы Брежнев в отчётном докладе съезду честно сказал: товарищи, страна супротив богатейшей Америки надрывается из последних сил, где ракеты, а где штиблеты, не до пиджаков ей… Мы бы поняли, ей-богу! Но ведь в тогдашнем кино про нашу жизнь все были одеты вполне прилично. Непрестанно нам в уши лилось про повышение уровня жизни, про увеличение ассортимента, про очередные достижения лёгкой индустрии… Отсюда мощная волна настроений, сформулированных, в частности, замечательным тогдашним анекдотом про человека, который ищет врача «ухо-глаз». Ему говорят: вам, наверное, ухо-горло-нос! Да нет, отвечает, у меня такая болезнь странная: что вижу — про то не слышу, а про что слышу — того не вижу…

Чуть позже это аукнулось много горше. Мы воевали в Афганистане, воевали тяжело, в основном умело и в сущности справедливо — во всяком случае, куда справедливее, чем теперь американцы; мы защищали не претензию на мировое господство и не наркоторговлю, а светскую цивилизацию, начавшую было укореняться в сердцевине Азии, защищали созданные с нашей же помощью заводы, электростанции и кооперативы, выученных нами же афганских инженеров, учителей и врачей. Против нас тогда руками душманов воевал весь западный мир — как всегда, натравливая фанатиков на нормальных людей, невменяемых на вменяемых, это у демократов излюбленный способ защиты демократии. То была маленькая третья мировая война в одной, отдельно взятой стране. И на ней, как и на всякой войне, у нас были жертвы и были герои. На этих героях и на их подвигах можно было новое поколение патриотов воспитать, как наше было воспитано на войне с фашизмом и её героях… Совместное преодоление трудностей — нет социального клея крепче. Но наши герои, вместо того чтобы всем рассказывать о том, что они делают на этой войне, обязаны были, грубо говоря, давать подписку о неразглашении. Потому что советского человека нельзя было ничем волновать. Как придурка. Нельзя было ему рассказывать о реальных проблемах. У нас ведь всё хорошо, и войны никакой нет, и ассортимент расширяется, вот и новая модель «жигулей» подоспела, и в новом прогрессивном фильме наконец разрешили слегка показать обнажённую девичью грудь…

В итоге о том, что мы делаем на этой войне, нам рассказывали другие. Вражьи голоса да кристально честные и неподкупные диссиденты, совесть нации… Почему-то одними и теми же словами. И в этих рассказах наши герои выворачивались в преступников, а преступники — в героев.

Ореол диссидентства — это вообще отдельная песня. Думаю, только замечательные, очень по- коммунистически воспитанные, насквозь советские люди так могли с диссидентами носиться, так за них переживать и так безоглядно доверять каждому их слову. Советская пропаганда создала столь привлекательный и столь идеальный образ борцов с самодержавием, что те стали в атеистическом государстве чем-то вроде нового сонма святых. Чернышевский, Засулич, Бауман, Камо… Святцы. Любой, кто против прогнившего режима — ангел. Любой, кто не с борцами, тот, стало быть, с прогнившим режимом — значит, против ангелов, значит, продал душу дьяволу. Натурально, за презренное материальное благополучие. Но как только прогнившим режимом стал восприниматься советский строй — всё, им воспитанное, обернулось против него. Быть с могучим царством тьмы или с бесстрашно бросившими ему вызов святыми, безоружными и беспомощными, сила которых только в правде, — для советского человека тут не просматривалось выбора. Выбор был этически и эстетически предопределён. Это в демократическом обществе любого борца с режимом прежде всего спрашивают: а сколько ты своей борьбой зарабатываешь? В красной империи такой вопрос даже не возникал. Слушайте, слушайте, этот зря не скажет!