Вячеслав Рыбаков - Резьба по Идеалу

«…Они служат только за продовольствие, не получая сверх него никакого вознаграждения…»

«Прежде всего никто не должен обладать никакой частной собственностью, если в том нет крайней необходимости. …Им… не дозволено в нашем государстве пользоваться золотом и серебром, даже прикасаться к ним, быть с ними под одной крышей, украшаться ими или пить из золотых и серебряных сосудов. Только так могли бы стражи остаться невредимыми и сохранить государство».

Кто бы объяснил, однако, что имеется в виду под «крайней необходимостью» иметь собственность, каковы критерии этой необходимости, какие инстанции полномочны их применять и в каких пределах частной собственностью согласно этим критериям наделять? Налицо ещё одна широчайшая лазейка для произвола и того, что ныне называют коррупцией.

Кто бы объяснил, на худой конец, как реально обеспечивается вроде бы простенький с виду запрет «даже прикасаться» к золоту и серебру?

При всём том дальнейшие характеристики общественной жизни окончательно сводят к нулю все прежние, вполне, казалось бы, здравые и практичные апелляции к братству, к семейному старшинству и младшинству, равно как и к старательной охране всего комплекса этих связей и отношений силой эпического искусства.

«…Всякий будет называть своими сыновьями и дочерями мальчиков и девочек, родившихся на десятый или седьмой месяц от дня его вступления в брак, а те будут называть его своим отцом; их потомство он будет называть детьми своих детей, а они, соответственно, будут называть стариков дедами и бабками, а всех родившихся за то время, когда их матери и отцы производили потомство, они будут называть своими сёстрами и братьями…».

«Ну, а как же у твоих стражей? Найдётся ли среди них такой, чтобы он считал и называл кого-нибудь из сотоварищей чужим? — Ни в коем случае. С кем бы из них он ни встретился, он будет признавать в них брата, сестру, отца, мать, сына, дочь или их детей либо дедов».

«…Причиной величайшего блага для нашего государства служит общность детей и жён у его защитников».

Другими словами, братство граждан идеального государства обеспечивается тем, что никто не знает, кто на самом деле его брат. Охрана идеологией авторитета старших и исполнительности младших нужна для того лишь, чтобы любой старший мог быть для младшего властным отцом, а любой младший для любого старшего — преданным и покорным сыном. То есть на словах все родные, а по сути — все чужие, и родных нет вообще.

И закономерно, что на поверку подобное братство оказывается лишено всякой теплоты и искренней преданности.

«Тому, кто постарше, будет предписано начальствовать над всеми, кто моложе его, с правом наказывать их. …А младший, за исключением тех случаев, когда велят правители, никогда не решится, да оно и естественно, применить насилие к старшему или поднять на него руку, и думаю, что и вообще никогда его не оскорбит».

Снова встаёт вопрос, не имеющий отношения к высокой философии: когда, по какому случаю и в каких пределах правитель может приказать младшему поднять руку на старшего, то есть, в сущности, сыну на отца? Хвалёная почтительность к старшему в подобном обществе превращается не более чем в отсутствие приказа перестать быть почтительным. Получение же приказа, надо полагать, снимает все моральные обязательства, всякое уважение к бесчисленным отцам.

Если попытаться подытожить, можно сказать, что добросовестное, бескорыстное, свободное от личных пристрастий и предпочтений выполнение стражами своих обязанностей в идеальном государстве Платона обусловливалось следующими факторами:

— мощнейшей идеологической обработкой, говоря современным языком — промывкой мозгов, осуществляемой с самого раннего детства, причём, что очень существенно, убедительность индоктринируемого комплекса идей и воззрений, выдуманных искусственно и нарочито, оставляет, мягко говоря, желать лучшего; поэтому для их внедрения неизбежно потребовались бы силовые методы, каждодневное применение которых неизбежно оставляет широчайший простор для произвола;

— постоянным контролем за поведением и духовным состоянием детей, подростков, а возможно — и вообще всего населения с тем, чтобы своевременно выявлять тех, кто поддаётся идеологической обработке лучше всего; именно их затем предполагалось вовлекать в процесс управления, причём мерила оценки такой пригодности совершенно не ясны, а для самих кандидатов в стражи, даже при их полной добросовестности и искреннем стремлении преуспеть, неведомы;

— лишением непосредственных руководителей всякой возможности сознательно, с учётом известных и понятных постоянных ориентиров и критериев, строить свой карьерный рост и прикидывать виды на собственное будущее;

— лишением непосредственных руководителей реальных человеческих отношений с их избирательностью, нелицемерной преданностью, неформальным бескорыстием и впитанным с молоком матери чувством действительной, а не провозглашаемой лишь на словах общности, сопричастности и солидарности;

— лишением руководящей деятельности всяких материальных стимулов ввиду обобществления имущества, жилья и даже семейных отношений;

— лишением руководящей деятельности всяких шансов на возможность передачи хотя бы каких-то достигнутых на её поприще результатов но наследству, на возможность поделиться ими с родными и близкими;

— полным отсутствием перечня действий, однозначно относимых к недопустимым, и унифицированной, понятной системы наказаний: старшие наказывают младших по своему почину и усмотрению;

— фактическим произволом высшего руководства, по крайней мере, в двух весьма чувствительных сферах общественной жизни — по вопросу наделения в силу неких неясных обстоятельств частной собственностью тех, кому она, вообще говоря, никоим образом не положена, а также по вопросу возможности поднять руку на старшего — тоже неясно, когда, почему и зачем, просто в силу приказа сверху.

Очевидно, что эта система стимулов, во-первых, провоцирует развитие далеко не лучших человеческих качеств, во-вторых, полностью оторвана от всех предыдущих систем такого рода. Те складывались в течение многих тысяч лет в естественных, возникших ещё в доисторический период иерархиях: семье, роде, племени, протогосударстве, и потому в той или иной модификации впитались во все без исключения культуры и в самое естество человека. Подлинное функционирование новых мотиваций потребовало бы полной смены человеческой психологии.

А это вряд ли возможно. Во всяком случае, пока хвалёный научный прогресс не осчастливил нас чипами в мозгах.

Здраво рассуждая, не приходится сомневаться, что в означенных условиях идея общественного блага — на преданности, которой, собственно, в идеальном государстве все и стоит — очень быстро стала бы пустым звуком и выродилась в объект постоянных словесных манипуляций, целью которых оказались бы в первую очередь лишь, снова говоря современным языком, аппаратные игры. Обеспечивать хотя бы минимально приемлемую добросовестность работников с подобным психическим складом и подобной системой мотиваций реально способны лишь два фактора: угроза наказания, если попался, и стремление угодить тому, кто наделён правом произвола. Высокие побудительные мотивы тут могут существовать лишь на словах. Ни о какой работе не за страх, а за совесть говорить не приходится.