Вячеслав Рыбаков - Резьба по Идеалу

Практических вопросов возникает тут просто море.

Ну хоть вот: кто, как и с какой честностью ведёт учёт бездн конфиската, возникающих, когда «все имущество покорённых или добровольно сдавшихся городов немедленно переходит в общинное владение»?

Или: по каким критериям тех, кого народу надлежит побить камнями, выносящие приговоры должностные лица отличают от тех, кому они обязаны дать право самим лишить себя жизни при помощи самоподрыва на мешочках с порохом? А если эти критерии расплывчаты или произвольны — нельзя ли тут поживиться во время принятия решений?

Конечно, в тексте сказано:

«Распределение всего находится в руках должностных лиц; но так как знания, почести и наслаждения являются общим достоянием, то никто не может ничего себе присвоить».

Но как реально это достигается? Неужели единственно тем, что всё общее? Разве пожива может быть только материальной? Как можно, например, сделать общими знания, почести и наслаждения — и не найдётся ли как раз именно здесь очередной лазейки для того, чтобы порадовать себя, попытавшись по каким-то параметрам стать «равнее» остальных?

Можно сказать, что здесь мотивационная основа управленческой деятельности выглядит наиболее убогой и неубедительной. Её составляют:

— внедрённая в сознание в процессе коллективистского воспитания гипертрофированная, самозабвенная исполнительность, полностью, похоже, заменяющая реальный интерес к своей работе, увлечённость своей работой, гордость своей работой;

— полное бескорыстие, обеспеченное отсутствием частной собственности, семьи и искоренением честолюбия (однако понятие «почестей» тем не менее каким-то образом сохраняется);

— всеобщая любовь;

— назначение всех и каждого на ту работу, которая, согласно астрологическим прогнозам, для них наиболее естественна;

— надежда отвести душу, освобождая кого-нибудь от какой-нибудь тирании и затем ограбить освобождённых, передав их имущество в коллективное пользование Соляриям;

— постоянная угроза снятия с должности «по воле народа»;

— постоянный страх бессудного наказания неизвестной и непредугадываемой суровости, применяемого просто «в рабочем порядке»;

— чудовищная жестокость по отношению к тем, кто оказался признан «врагами государства и религии, недостойными почитаться за людей».

Подводя краткий итог, можно сказать следующее.

Первое.

При отчаянной зарегулированности утопических миров, где едва ли не всё происходило по воле начальства, с его ведома и под его контролем, предусмотренные для этих миров системы стимулов управленческой деятельности совершенно не способны обеспечить мало-мальски качественных управленческих услуг.

Может быть, это утверждение прозвучит нелепо, напоминая подсчёт ангелов, умещающихся на острие иглы, но невозможно отделаться от мысли, что одной из самых серьёзных причин неосуществимости подобного рода социальных конструкций является слабая, или вообще никакая мотивированность идеальных управленцев на добросовестное выполнение ими своих бесчисленных идеальных обязанностей.

Для всех утопий корпус управленцев явно предусматривался весьма изрядный. Обязанности по руководству рядовым населением и контролю за ним, по производству материальных благ и но их распределению были нескончаемы и бесчисленны. Но при этом управленец нового типа, способный выполнять свои функции при той системе мотиваций, которая предусматривалась для него утопиями, никак не в состоянии был возникнуть в толще старого мира и его традиций, ценностей и межчеловеческих отношений. Управленец, соответствующий утопии, мог быть выращен разве лишь в уже построенной утопии. Без нового управленца утопия не могла функционировать, но только невозбранно функционирующая, изолированная от внешнего мира утопия могла породить нового управленца.

После ампутации всех реальных стимулов, сориентированных творческим порывом, удовольствием от работы, самоутверждением, честолюбием, заботой о семье и вообще понимаемой максимально широко корыстью, набор мотиваций управленца не мог не свестись всего лишь к двум.

Во-первых, к маниакальному, сродни вызванному гипнозом, стремлению к некоему общему благу; причём на деле стремление это грозило быстро выродиться в простое подобострастие к любому вышестоящему (уже потому хотя бы, что ведь только вышестоящий, может быть, знает, в чём именно это благо заключается). Во-вторых, к постоянному страху непредсказуемой кары, осуществляемой порою просто с садистской жестокостью. Работать эти факторы могли в лучшем случае лишь внутри «прекрасного нового мира», пока тот сохранял зомбированное единство и карающую силу; сделаться таким сам, оставаясь в обыденной реальности, самостоятельно, без давления извне, управленец принципиально был не в состоянии.

Для того чтобы стать достойным стражем, сифогрантом или хотя бы маститым старцем, человек должен был быть с детства вырван с корнем, с кровью из реально существующей культурной традиции и погружён в новую, радикально отличную, созданную искусственно; но этой новой традиции не существовало нигде, и попытаться создать её на руинах старой могли лишь те люди, которые сами-то были плоть от плоти этой старой традиции и культуры, просто против неё восстали. Первое поколение таких управленцев могло быть и впрямь мотивировано исключительно собственным восстанием; их преемники неизбежно повисали бы в эмоциональной пустоте.

Ставить судьбу будущего в зависимость от успешной переделки природы человека — значит, самому лишать себя будущего.

Европейские утопии — это классические приглашения перемахнуть пропасть в два прыжка.

В значительной степени именно в силу данного противоречия всякая попытка реализовать такую утопию требовала прямого насилия, вырождалась в прямое насилие и затем неизбежно приобретала характер по меньшей мере драматический. А в итоге приводила, как правило, к результату, противоположному мечте.

И второе.

Внутренний мир управленца, его духовный посыл, его творческая энергия, его личные, индивидуальные этические ориентиры совершенно выпадали из рассмотрения утопистов. Возможно, потому, что ко времени создания самих утопий бюрократия в Европе пребывала в зачаточном состоянии, и конструкторам идеальных обществ казалось, что для выполнения распоряжений вышестоящих нижестоящим достаточно лишь получить эти самые распоряжения, а дальше всё решится само собой. Психология управленца не то что не волновала конструкторов идеальных миров; для них и проблемы-то такой не существовало. Чиновник, его эталонный тип, его переживания и его рутинная работа ни в малейшей степени не были встроены в общую этическую картину положительной социальной перспективы. Управленцу ни в малейшей мере не был предложен его положительный, заманчивый, призывный образ.