Вячеслав Рыбаков - Резьба по Идеалу

Учебник истории под государственные гарантии невмешательства плюралистов должны писать искренние, неброские, немитинговые и вменяемые державники, а враг пусть потом скрежещет зубами в бессильной злобе.

Ноябрь 2013

Очень не хочется говорить расхожие фразы.

Ушла эпоха… Умер последний шестидесятник… С его кончиной кончилась советская фантастика…

Кто только слова эти сейчас не говорит.

Да, всё действительно так.

Да, эпоха ушла.

Да, теперь совсем уже не осталось с нами людей, создававших великую и неповторимую, поразительную советскую культуру шестидесятых годов — этически общинную и консервативно традиционную, точно мировая религия, идущая из глубины веков, но одновременно — бесконечно свободную интеллектуально и целиком устремлённую в будущее; именно эта модель культуры могла бы спасти задыхающийся теперь от бездумного эгоистического прагматизма мир, сложись история иначе.

Да, уже и так-то покрытой толстым слоем остывающего пепла, осмеянной и оболганной советской фантастике, которую и литературой-то серьёзной не считают потому, что в ней не было места оправданию и воспеванию Зла, теперь даже формально будет не на кого сослаться, чтобы напомнить: я тоже литература.

Всё это так. Но всё это общие слова.

А боль-то — вот она. Личная. Бессловесная. Внутри.

Такую боль, такое потрясение редко испытываешь, когда уходит просто какой-то другой человек. Это боль расставания с истекающим кровью куском самого себя, своей собственной жизни, своей собственной души. Боль расставания с ожиданием чего-то лучшего для тебя самого. С давней и не желающей умирать личной надеждой.

Я всё думаю: ну откуда взялся огромный, беспрецедентный, длившийся несколько десятков лет авторитет Стругацких? Почему мы, члены возглавляемого Борисом Стругацким семинара молодых фантастов, молодые (хотя мало-помалу взрослевшие) ребята семидесятых годов, для которых вроде бы вовсе не существовало авторитетов, буквально в рот смотрели шефу, и не было для нас за свой писательский труд награды слаще, чем его похвала? Пусть не публикуют, пусть не платят, это всё не столь уж важно — важно его одобрение…

Конечно, мы с ним спорили. Мы не соглашались. Самоутверждались, как только могли. И всё же сами в глубине души ощущали, что его оценка — это чуть ли не истина в последней инстанции.

И почему, когда сменилось поколение-пол тора и в девяностых стали появляться в нашем семинаре совсем иные люди, для них уже не существовало этой магии, и они со Стругацким даже не спорили — просто начинали ЕМУ объяснять, как НА САМОМ ДЕЛЕ надо писать хорошие, хорошо продаваемые книжки.

Может, братьев вознесло на пьедестал в годы так называемого застоя их диссидентство? Может, потому, что они иронизировали над властью и презирали её, их так уважали? А когда объект иронии и презрения сыграл в ящик, тут-то всё и кончилось?

Но нет.

В семидесятых презрение к власти уже стало обыденностью для интеллигенции, и, несмотря на все рассказы об ужасах КГБ, не было кухни, на которой не смеялись бы над кремлёвскими старцами и не презирали их вслух. Не говоря уж о том, что властителями дум братья стали куда раньше, задолго до повальной моды на антисоветизм. Страшно сказать — ещё самыми советскими своими повестями, вроде бы наивными и с точки зрения изысков большой литературы сравнительно слабыми «Возвращением» и «Стажёрами» они воцарились в молодых умах. Уже навсегда.

В предисловии к переизданию «Возвращения» Стругацкие в 66-м году писали: «Мы изобразили мир, каким мечтаем его видеть, мир, в котором хотели бы жить и работать, мир, для которого мы стараемся жить и работать сейчас». И там же: «Если хотя бы часть наших читателей проникнется духом изображённого здесь мира, если мы сумеем убедить их в том, что о таком мире стоит мечтать и для такого мира стоит работать, мы будем считать свою задачу выполненной». И она действительно оказалась выполненной, в этом нельзя сомневаться. Братья умели изобразить желаемое так убедительно, так заманчиво, что громадное большинство их читателей заражалось желанием именно таким видеть мир, желанием жить именно в таком мире, и ни в каком ином. Но разве можно назвать вдохновенную попытку убедить людей мечтать о мире ином, которого нельзя ни увидеть, ни пощупать, ни вообще убедиться, возникнет он когда-нибудь или нет, и всё-таки ради его обретения напряжённо трудиться в мире этом — разве можно назвать её иначе, как распространением веры?

«И я, Иоанн, увидел святый город Иерусалим, новый, сходящий от Бога с неба, приготовленный как невеста, украшенная для мужа своего. …Храма же я не видел в нём, ибо Господь Бог Вседержитель — храм его… Спасённые народы будут ходить во свете его, и цари земные принесут в него славу и честь свою. …И не войдёт в него ничто нечистое и никто преданный мерзости и лжи… И показал мне чистую реку воды жизни, светлую, как кристалл…»

Чем не мир Полудня?

А ведь Иоанн Богослов описал его в Откровении на две тысячи лет раньше Стругацких, показавших нам светлый, как кристалл, двадцать второй век.

Даже отсутствие в мире будущего молитвенных домов и прикладывающихся к иконам звездолётчиков не требовало объяснения, буде таковое кому-то потребовалось бы — ибо оно было дано в самом Откровении. Господь Бог Вседержитель — храм его…

Конечно, в ту пору никто не мыслил подобными категориями. И уж в первую очередь не мыслили так сами Стругацкие. Никому и в голову не пришло бы оценивать лучшую фантастику той поры как религиозную литературу. Но она была таковой. Стругацкие в понятиях архетипов культуры ощущались людьми, которые побывали в светлом будущем, видели его и рассказали о нём. И о том, как в него попасть.

Парадоксальным образом советская НФ, наиболее одарёнными и продуктивными творцами которой оказались братья Стругацкие, с её яростным антиклерикализмом и почти воинствующим богоборчеством, сама того не сознавая, оказалась единственным и неповторимым, просто — не успевшим попять и осознать себя приспособлением православной традиции и её системы ценностей, на которых спокон веку стояла и ещё кое-как стоит Русь, к ракетно-ядерной, генно-модифицированной современности.

Пожалуй, лишь она, советская НФ, не поминая имя Божье всуе, сумела намекнуть, как вывести бессребреническую, трудоголическую, братолюбивую, нетерпимую к силам Зла этику православия, безоговорочно нацеленную на личное и общественное преображение, в посюстороннее техногенное будущее. Как распахнуть перед устаревающей традицией юную бесконечность. Как, не отказываясь от себя, не ломая хребет собственной культуре, сохраняя и преобразуя её, на её основе созидать реальное будущее — пусть хоть и с помощью логарифмических линеек, электронных микроскопов и прочей неизбежно грешной материальной дребедени, но поведенчески-то, этически-то — в поразительном соответствии с тем, как учил людей проводить земную жизнь Сын Человеческий.