Вячеслав Рыбаков - Резьба по Идеалу

Столетие спустя в нашей стране дань той же благородной грёзе сполна отдали в своих ранних, самых лучезарных произведениях братья Стругацкие. Описывая светлое коммунистическое завтра и населяя его самыми славными и самыми симпатичными типажами, прототипами которых нередко являлись их же коллеги, великие фантасты и гуманисты сами верили и нас открытым текстом уверяли в том, что уже сейчас, в шестидесятых годах прошлого века, в советских обсерваториях и лабораториях есть множество людей, готовых для коммунизма. И оказались настолько убедительны и художественно достоверны, что и до сих пор несколько поколений их читателей, давно уже кто повзрослев, а кто и одряхлев, и по большей части вполне став плоть от плоти неприглядной реальности, в душах своих не могут расстаться со светлячком, что именуется Миром Полудня, и украдкой греют об него свои старые кости.

Впрочем, мне рассказывали работники некоторых питерских библиотек, что после многих лет забвения в последнее время молодёжь снова начала читать утопии ранних Стругацких. Порой, как во времена моей юности, из рук друг у друга рвут. Обрыдла чернуха, и сохранившие вменяемость люди совершенно неизбежно начинают искать посюстороннюю духоподъёмную альтернативу. Потребность в эмоционально привлекательной перспективе совершенно естественна для человека и обусловлена базовой его потребностью и способностью к сознательному целеполаганию; собственно, только она и отличает человека от животного. А современная литература этот запрос удовлетворить не способна в принципе.

Но сейчас не об этом.

Уже через считаные десятилетия после Жюля Верна и задолго до Стругацких другой великий фантаст и гуманист, Герберт Уэллс, может, и не впервые задумался, но впервые с поразительной художественной силой поделился плодами своих раздумий о том, что технический прогресс совсем не обязательно чреват добром и счастьем.

Разорванное прогрессом на элоев и морлоков человечество, безупречно рациональная жестокость доктора Моро и ледяное бездушие далеко обогнавших нас в техническом отношении марсиан не смогли никого спасти и уберечь от концлагерей в Трансваале, газовой атаки под Ипром, пролетарской справедливости, попыток окончательно решить еврейский вопрос или атомной вспышки над Хиросимой, однако сделали то, больше чего и сам Христос в своём человеческом воплощении не мог: «И поучал их много притчами, говоря: вот вышел сеятель сеять; и когда он сеял, иное упало при дороге, и налетели птицы и поклевали то; иное упало на места каменистые, где немного было земли, и скоро взошло, потому что земля была неглубока. Когда же взошло солнце, увяло и, как не имело корня, засохло; иное упало в терние, и выросло терние и заглушило его; иное упало на добрую землю и принесло плод: одно во сто крат, а другое в шестьдесят, иное же в тридцать. Кто имеет уши слышать, да слышит! И, приступив, ученики сказали Ему: для чего притчами говоришь им?» (Матф. 13:3-10).

Словом, буквально на плечах технической и социальной утопии в мир ворвалась техническая и социальная антиутопия.

Впрочем, они всегда шли бок о бок и порой не легко отличить одну от другой.

Скажем, «Город Солнца» Кампанеллы считается утопией. Но когда читаешь что-нибудь вроде «…Ежели кто-нибудь владеет всего одним каким-либо членом, то он работает с помощью его хотя бы в деревне, получает хорошее содержание и служит соглядатаем, донося государству обо всём, что услышит» — то понимаешь, что ни одна поздняя антиутопия не сравнится по омерзительности с ренессансными представлениями об идеальном обществе.

«Освобождённый мир» Уэллса тоже явная утопия. Однако и там есть свои, мягко говоря, странности. Чуть выше я их уже отмечал. Скажем, явно подразумеваемые интернациональные (читай — англосаксонские) продотряды, изымающие из Сибири хлеб для всего прогрессивного голодающего человечества.

Что одному утопия — другому антиутопия. Увы. Сложно всё в этой жизни.

В западной фантастике для изображения светлого будущего, как правило, достаточно было простого количественного увеличения уже существующих благ и удобств. Там своя сказка: нет таких неприятностей и бед, что не победил бы простой славный американский парень. Поднапрягшись как следует, даже, возможно, получив пару раз по сопатке и — жутко подумать о подобных лишениях! — как-то утром не сумев обеспечить любимой девушке горячего душа и мытья головы правильным шампунем, он обязательно ликвидирует спровоцированное пришельцами, безумными учёными, религиозными фанатиками и пр., нужное подчеркнуть, локальное ухудшение мира, который в целом-то ни в никаких принципиальных улучшениях не нуждается. Только если мир изменён качественно (как, скажем, у Оруэлла), простой славный парень ничего не может поделать. Качественные изменения существующего мира всегда к худу.

В СССР же улучшение мира мыслилось только качественным; о количественном улучшении уже существующего не думалось. Это было, прежде всего, неинтересно. Блёкло. И не в традиции культуры. Количественные улучшения подразумевались как неважные, естественные, автоматически происходящие следствия кардинального качественного улучшения.

В то же время с антиутопией у советской литературы отношения складывались сложно. Поскольку знаменитые антиутопии «Мы», «1984» или «Прекрасный новый мир» были заподозрены в том, что являются критикой советского строя, отечественным фантастам этот важнейший жанр (вид, тип) литературы был заказан.

Но ничего не поделать со стремлением всякого порядочного человека мечтать не только о прекрасном. Не только представлять себе во плоти желаемое, но и предупреждать о нежелаемом.

Ничего не поделать с мечтой о том, чтобы нежелаемого не стало, чтобы оно не сбылось.

Куда деть простое и естественное «Не спи — замёрзнешь!» или «Не пили сук, на котором сидишь!». Куда деть непреодолимую потребность показывать воочию неприглядные черты вероятного будущего, которые многим ещё не видны, а писателю с его воображением и талантом, с его высочайшим чувством сострадания и не менее высоким чувством ответственности — уже видны.

В судьбоносные шестидесятые годы прошлого века замечательные исследователи и критики научной фантастики Евгений Брандис и Владимир Дмитревский сформулировали концепцию, согласно которой антиутопия — это одно, а роман-предупреждение или повесть-предупреждение — это совершенно иное. Безусловно, у их теории была прикладная задача: «отмазать» тех наших фантастов, что уже не могли писать о безальтернативно благостном грядущем и начинали бить в набат. Но имелся у неё и вполне реальный эвристический потенциал. Роман-предупреждение описывает, к каким негативным последствиям могут в будущем привести тенденции, уже возникшие и набирающие силу в настоящем, если вовремя их не разглядеть и им не противодействовать. Положительный персонаж здесь — тот, кто стремится к изменениям. Антиутопия же, наоборот, описывает, в какой кошмар могут превратить наш мир те, кого он принципиально не устраивает. Следовательно, предупреждение мотивирует на действие, на коррекцию курса, на осуществление перемен. Антиутопия мотивирует на пассивное поддержание статус-кво, на борьбу со всякими попытками изменить жизнь. Пример для подражания в ней — тот, кто борется с изменениями. Проще говоря, в предупреждении чернят и клеймят не туда пошедшее своё, а в антиутопии — сунувшееся к нам чужое. Ну, и для вящего удовлетворения тогдашних партийных идеологов объявлялось, что предупреждение отражает открытость будущему, а антиутопия — страх перед будущим. Стало быть, антиутопии пишут в капиталистическом обществе, чтобы сделать господство буржуазии вечным, а предупреждения — в социалистическом, чтобы тем увереннее двигаться в светлое завтра, и это правильно, это по-нашенски, в этом пет ничего антисоветского.