Александр Севастьянов - Диктатура интеллигенции против утопии среднего класса

Так оно, несомненно, и было. Специалистам по древнерусской литературе хорошо известно, что далеко не полная и незавершенная картотека академика Н.К. Никольского, посвященная древнерусскому рукописному наследию, содержит 9220 карточек на русских авторов XI–XVII вв. Если учесть, что немало рукописей не дошло до нас, что немало было и анонимных рукописей (в той же картотеке их учтено 2360), то становится ясно, сколь значительным был "корпус" литераторов Древней Руси. Далее: даже до наших дней дошли десятки тысяч произведений иконописи (а сколько погибло!), что указывает на существование в прошлом по крайней мере тысяч художников. Стоят до сих пор тысячи церквей (а сколько разрушено!) и других сооружений, что говорит о том, что жили на Руси сотни инженеров и архитекторов. И так далее. Немало открыто и осмыслено советскими историками фактов, рассказывающих об образе жизни и мышления древнерусских интеллигентов, в частности, о книжной культуре и любви к чтению [47]. Словом, сегодня имеются возможности для реальной реконструкции собирательного образа русской интеллигенции XI–XVII вв., значительной количеством и не менее достойной внимания, чем интеллигенция античности или Возрождения. Между тем, ни монографий, ни статей, специально посвященных ей, нет. Труды обобщающего характера по древнерусской истории и культуре также не уделяют глав и разделов формированию и деятельности древнерусской интеллигенции. Не надо доказывать, что наличие обширной литературы по культуре данного периода не заменяет монографического исследования интеллигенции.

ОДНАКО, если история древнерусской интеллигенции предстает перед нами лишь во фрагментах, то они, по крайней мере, не вводят нас в глобальные заблуждения. С XVIII веком дело обстоит хуже. Начиная с момента выхода книги М.М. Штранге "Демократическая интеллигенция России в XVIII веке" (М., 1965), справедливо, но недостаточно критикованной в свое время М.Т. Белявским [48], в историю русской интеллигенции вторгаются мифы, под обаяние которых волей-неволей попадают как профессиональные историки, так и широкие читательские массы. Здесь имеется в виду необоснованное возвеличивание роли разночинной интеллигенции в культуре и общественной мысли XVIII в. и ложный тезис о "правительственных преследованиях", якобы обрушившихся на представителей "передовой разночинной интеллигенции". Подробную критику концепции Штранге можно найти в первой главе моей диссертации [49], за давностью лет вторично рецензировать в печати упомянутую книгу возможности нет. Но отсутствие других, более объективных монографий, посвященных интеллигенции XVIII в., создало своего рода монополию книги Штранге. Поспешно сформулированные им и некритически воспринятые многими историками тезисы пагубно сказались на литературе вопроса. Неудивительно, что специалисты по русской интеллигенции XIX в. полагают, что Штранге "рассмотрел политику царского правительства в деле подготовки интеллигентских кадров… во всей сложности и противоречивости" [50]. Но с таким же опрометчивым доверием относятся к упомянутому автору и те, кто занимается XVIII в. [51]

Как яркий пример недоразумения, порожденного в исследовательской литературе книгой Штранге, можно привести недавно вышедшую монографию М.Д. Курмачевой "Крепостная интеллигенция России. Вторая половина XVIII — начало XIX в." (М., 1983). Подробная отрицательная рецензия на эту книгу опубликована мной на страницах журнала "Русская литература" [52]; скажу здесь только, что ориентация Курмачевой на книгу предшественника, концепция которого трактуется как нечто доказанное и незыблемое, неоднократно подводит исследовательницу. Так, следуя примеру "авторитетного" образца, она подменяет объект исследования, рассматривая по большей части элементарно грамотное крестьянство как крепостную интеллигенцию (кто только не попал у Штранге в "разночинную" — вплоть до родственника "светлейшего" Потемкина). Говоря о "прогрессивных" литераторах из крестьянской среды, автор, подобно Штранге, либо замалчивает деятельность тех крепостных, чье творчество не укладывается в концепцию книги, либо преподносит совершенно произвольную информацию [53].

Основная причина заблуждений как Штранге, так и его последователей в том, что до недавних пор в науке отсутствовало сколько-нибудь цельное представление о процессе становления разносословной интеллигенции в России XVIII в. и о тех социальных и культурных перемещениях, которые происходили внутри этой сословно дифференцированной группы.

Стремление хоть отчасти заполнить этот пробел вызвало к жизни некоторые публикации автора настоящей статьи [54]. В первой из них были собраны и проанализированы все наличные сведения о выпуске начальными, высшими и средними учебными заведениями образованных и грамотных людей на территории России за 1730–1800 гг. В результате удалось значительно поколебать бытующие представления о распространении образованности в России XVIII в. Всего за 70 лет в почти пятистах учтенных заведениях получило грамотность не менее 317.000 человек, а свыше 12.500 дворян и минимум 34.000 представителей недворянского населения получили высшее и среднее специальное образование [55].

Но количественный рост и демократизация образованной аудитории — только одна сторона ее характеристики. Другой стороной является ее качественная дифференциация. В моих работах дан очерк становления сословной системы образования, в которой разным сословиям соответствовали свои учебные заведения, недоступные или малодоступные для других. Была сделана попытка раскрыть значение русской образовательной системы XVIII в. как важного рычага в механизме закрепления сословно-классовой структуры общества. В учебных заведениях, созданных по инициативе дворян, в Сухопутном кадетском корпусе, в благородных пансионах — действовали программы, направленные на создание "независимой дворянской интеллигенции", интеллектуальной элиты общества. На долю других учебных заведений выпала подготовка "специалистов", практических участников административно-хозяйственной, военной, педагогической, церковной, медицинской деятельности империи.

Сословная дискриминация сказывалась и за пределами учебных заведений. Сравнивая данные об окладах жалования интеллигентов с данными о ценах и их росте можно было получить представление о затруднительности для интеллигентов-недворян поддерживать свой статус.

Главный вывод, к которому привели статистические изыскания в области истории русской интеллигенции XVIII в., касается социодинамики культуры. Он формулируется так: основной процесс, которым была охвачена русская образованная аудитория на протяжении столетия — это процесс поляризации, разводящий по качественно различным полюсам сравнительно немногочисленную, но рафинированную дворянскую интеллигенцию, с одной стороны, и широкие недворянские массы, получавшие, в основном, среднее специальное образование, — с другой. Названные работы автору хотелось бы рассматривать как первый шаг, намечающий перспективы изучения русской интеллигенции в XVIII — 1-й половине XIX вв., т. е. позднефеодального периода. Думается, что их фактическое содержание поможет избежать субъективистского крена в исходных оценках социокультурной ситуации эпохи [56].