Александр Севастьянов - Диктатура интеллигенции против утопии среднего класса

Книга Маи Дмитриевны Курмачевой "Крепостная интеллигенция России. Вторая половина XVIII — начало XIX века" (М., 1983) примечательна тем, что написана в духе традиции, связанной с именем М. М. Штранге. Его монография "Демократическая интеллигенция России в XVIII веке" (М., 1965), справедливо, но чересчур мягко критикованная в свое время М. Т. Белявским [66], явилась на протяжении двух десятков лет, за отсутствием аналогичных работ, ложным ориентиром для многих исследователей.

Главные недостатки книги Штранге: отсутствие общих представлений о процессе становления разносословной интеллигенции в России XVIII века, о литературно-общественном процессе эпохи, пренебрежение к реальным биографиям тех исторических персон, о которых брался писать автор (в частности, литераторов) [67]. В результате этого оба главных тезиса работы — о приоритете разночинной интеллигенции в культурной и общественной жизни 1750-1770-х годов и о "гонении" на нее "правящих кругов" с конца 1770-х — представили своего рода миф в истории русской интеллигенции. К сожалению, книга Курмачевой унаследовала недостатки предшественника.

М. Д. Курмачева не первый исследователь, обратившийся к теме крепостной интеллигенции. Советские историки и литературоведы уже располагают аналогичными монографическими исследованиями Е. С. Коц и Е. В. Гаккель [68]. Что же вызвало к жизни рецензируемый труд?

Четкого представления об этом от автора мы не получим. Во "Введении" в книге ставится вопрос: "В чем сущность проблемы, рассматриваемой в настоящем исследовании?" (с. 5). Далее следуют весьма спорные рассуждения на тему "русской национальной культуры нового времени". Здесь говорится об углублении "кризиса" в господствующей феодально-крепостнической культуре второй половины XVIII века (в то время как изучаемый период до 1830-х годов — время признанного расцвета дворянской культуры, становления дворянства как культурного и общественного лидера) и о том, что "сам факт устойчивого существования крепостной интеллигенции — свидетельство… нисходящих тенденций дворянства как культурно-исторической категории, вынужденной (?!) частично передавать выполняемые функции представителям других сословий". (Как хорошо известно всем, разделение труда, в том числе интеллигентного, спецификация его — существенный признак исторического прогресса, "восходящих" тенденций. Монополия дворянства на определенные виды умственного труда, сложившаяся в эти годы, — есть важнейший результат его политических и экономических побед). Здесь же автор говорит, имея в виду в первую очередь Штранге, об установлении историками "исключительно плодотворного" вклада разночинной интеллигенции в развитие национальной культуры XVIII века и т. п. Но четкой постановки проблемы мы не найдем [69].

Ничего не проясняет в этом смысле и "Заключение", если не считать замечания, что "важно было исследовать на конкретном материале, как в реальной действительности этого периода шел процесс раскрепощения трудовых масс деревни" (с. 312). Не говоря о том, что именно в изучаемый период были розданы в крепостное владение, т. е. закрепощены, десятки и сотни тысяч душ, все это мало имеет отношения к проблемам интеллигенции, в том числе крепостной.

Итак, не ясна не только проблема, но и самый объект исследования: что же изучает автор — интеллигенцию или "трудовые массы деревни"? Судя по тексту работы — последнее. Подмена объекта исследования — прием, восходящий к книге Штранге, неоднократно проявлявшего недопустимую непоследовательность, вольно трактуя социальное происхождение и положение массовой разночинной интеллигенции и отдельных ее представителей. В книге Курмачевой постоянно идет речь о грамотном] крестьянстве (имеется в виду грамотность элементарная, в пределах начальной двуклассной школы) как о крепостной интеллигенции. Именно о грамотном крестьянстве говорится в двух больших разделах второй главы: "Проблемы грамотности крестьян в Уложенной комиссии 1767 г." и "Система образования и школы для крестьян". Об участии грамотеев в пугачевском движении и других волнениях рассказывает почти вся четвертая глава — "Классовая борьба крестьянства и крепостная интеллигенция". Отождествление элементарно грамотных крестьян с крепостной интеллигенцией происходит по ходу всей книги (ср. с. 59–65, 67, 115, 119 и др.). Наконец, автор, чувствуя необходимость как-то резюмировать все подобные проявления своих истинных интересов, сама заявляет, что в исследовании идет речь "об одном из аспектов изучения истории крестьянства как класса крепостного общества", а не интеллигенции, что ее волнует "крепостной интеллигент как новый тип крестьянина", а не интеллигента (с. 148). Как же мотивируется подобная подмена? На с. 7 "Введения" Курмачева упоминает о крепостных грамотеях: "Они выполняли, хотя и в ограниченных рамках, функции, свойственные интеллигентным профессиям (например, обучение детей грамоте). Поэтому их условно можно включить в состав крепостной интеллигенции. Это допустимо и потому, что основной признак интеллигенции — занятие свободными профессиями — в условиях крепостной зависимости не во всех случаях определял их деятельность". Но позволительно заметить, что грамотные крестьяне, обучавшие детей такой же элементарной грамоте, какой владели сами, существовали и до крепостного права, и после его отмены, и в наши дни. Может быть, это все тоже интеллигенция? Наверное, Курмачева не располагает более строгим определением интеллигенции. Во всяком случае, она его нигде не приводит. Но ей как историку должно быть ясно, что подобному определению полагается отражать основную общественную функцию социальной группы. Что же касается интеллигенции, то это, конечно, неоднородная социальная группа со сложной внутренней градацией, но представляющая собой совокупность все же квалифицированных специалистов, занятых в процессах развития, распространения, интерпретации культуры в широком смысле слова [70]. Ясно, что интеллигент, время от времени берущийся пахать землю, остается при этом интеллигентом (например, Л. Н. Толстой), а землепашец и скотовод, время от времени берущийся толковать детям азбуку, — крестьянином. И попытка объединить их в одно может привести только к потере объекта исследования, что, в сущности, и произошло с Курмачевой.

Ориентация на книгу Штранге подводит исследовательницу неоднократно. Так, она пишет: "Формирование крепостной интеллигенции по времени совпадает с формированием разночинной интеллигенции. Это свидетельство того, что в основе этих процессов лежали общие закономерности" (с. 68). Других сколько-нибудь убедительных доказательств своего тезиса автор не приводит. Между тем создание крепостной интеллигенции в статистически значимом количестве относится ко второй половине XVIII века и отнюдь не "совпадает по времени" с формированием массовой разночинной интеллигенции. Последнее происходило уже в Петровскую эпоху с помощью московской Славяно-греко-латинской академии, Московской навигацкой и математической школы, школы Ф. Прокоповича, архиерейских школ, медико-хирургического училища при Московском военном госпитале и т. п. Но главная беда Курмачевой в том, что соотнесение крепостной интеллигенции с разночинной, трактуемой в книге во всех отношениях "по Штранге", ведет к повторению ошибок этого "авторитетного" образца. В первую очередь, это касается именно объекта исследования, о чем говорилось выше. Далее, когда речь заходит о "прогрессивных" литераторах из интересующей автора среды, то автор, подобно Штранге [71], либо замалчивает деятельность тех писателей-крепостных, чье творчество не укладывается в концепцию книги (например, В. Вороблевского, М. Матинского, И. Майкова-Розова и др.), либо преподносит неверную и произвольно толкуемую информацию. Так, в разделе "Социально-политические темы в сочинениях писателей-крепостных" весьма подробно рассматривается, в частности, творчество Е. И. Кострова и И. И. Тревогина. Но ни тот, ни другой не были ни крепостными, ни крестьянами. Костров был сыном дьячка Вятской губернии [72]и только в этом качестве мог поступить в Вятскую духовную семинарию и окончить ее. Крестьяне, в том числе черносошные, в семинарии не допускались. Как третий ребенок в семье, Костров не обязательно должен был наследовать церковную должность отца. Указом 1784 года младшие сыновья-поповичи официально получили право, ввиду заполненности церковных штатов, выходить в другие сословия, в том числе в крестьяне. Практически же так было и ранее; в этом разгадка того, что поэт называл себя порой "экономическим крестьянином". Относить его к крепостным интеллигентам неправомерно.