Александр Севастьянов - Диктатура интеллигенции против утопии среднего класса

Точно так же автор считает, что мотив обличения "всепоглощающей страсти к деньгам и обогащению" — заслуга демократической литературы конца XVIII века (с. 151). На самом же деле именно дворяне, болезненно ощущавшие все симптомы роста буржуазных отношений, неуклонно развивали этот мотив с середины XVIII века (еще М. М. Херасков в 1763 году писал: "Однако может ли на свете Прожить без денег человек? Не может, изреку в ответе, И тем-то наш и скучен век").

Как видим, ряд выводов автора не выдерживает проверки фактами, а причина этого в ненадежных источниках. Неудивительно, что в их ряду концепция Штранге пользуется у автора популярностью и трактуется в тексте как нечто доказанное и незыблемое (см. с. 8, 49–59, 93, 137 и др.).

В связи с этим необходимо отметить, что у М. Д. Курмачевой, как и у ее предшественника, отсутствуют представления о развитии не только литературы, но и интеллигенции в целом в России XVIII века. Это видно из первых же страниц второй главы, которая называется "Формирование крепостной интеллигенции как социальной группы". Там утверждается: "Вторая половина XVIII в. — это время, когда духовная культура перестает быть принадлежностью только дворянского быта и культуры. Просвещение в России этого периода не было единым по социальному содержанию. В просвещение втягивались люди "среднего рода", не принадлежавшие к господствующему классу. Начинала разрушаться вековая монополия господствующего класса на образование. Но узкосословный социальный базис тормозил решение новых и больших задач, которые выдвигались перед всеми сферами культуры под напором развития капиталистических отношений… Несмотря на правительственную политику во второй половине XVIII в. и в последующий период, стремившуюся отстранить народные массы от просвещения, знания и образование распространялись в их среде. Это являлось одной из существенных особенностей новой культуры" (с. 58–59).

Но ведь в действительности процесс развития системы образования в России XVIII века дает совершенно иную, гораздо более сложную картину. Во-первых, в допетровской России дворянство не только не обладало "вековой монополией" на образование, но и вообще "чуралось" культуры, и это положение лишь постепенно менялось на протяжении всего XVIII века. Петровские специальные учебные заведения, в которых наряду с дворянскими недорослями учились и поповичи, и разночинцы (до одной трети всего состава и более), были куда более "демократическими" заведениями, чем система сословного образования конца XVIII века. Во-вторых, далеко не вся область образования "монополизировалась": дворянство вовсе не гналось за практическими знаниями врача, строителя, учителя, землемера, а между тем правительство, сознавая зависимость благосостояния и обороноспособности страны от наличия отечественных профессионалов подобного профиля, еще с Петровской эпохи постоянно предпринимало меры к их образованию.

Не "монополия" на культуру и ее "разрушение", а становление сословно-дифференцированной системы образования как фактора социального расслоения культуры нового времени — вот основное содержание истории русской культуры XVIII века [82]. Лишь в продолжение второй половины столетия, как показывают статистические исследования, занятия высшей для того времени, литературной формой духовной деятельности в основном становятся на уровень сословной дворянской привилегии. Но в книге М. Д. Курмачевой об этом ничего нет, поскольку автор не располагает практически никакими данными ни о динамике роста, ни о сословной дифференциации грамотности и образованности в России изучаемой эпохи.

Далее, М. Д. Курмачева утверждает, что "потребность страны в культурных силах была слишком велика, а их удовлетворение только за счет свободных сословий недостаточно" (с. 69). Между тем в России начиная с последней трети XVIII века наблюдается хронический кризис перепроизводства интеллигенции, в результате которого получавшие квалификацию интеллигенты не могли найти применения своим знаниям и умениям и должны были влачить жалкое существование [83]. Немало способствовало тому наличие крепостной интеллигенции, занимавшей даром или за символическую плату те места, которые в буржуазном обществе приносили бы доход. Удовлетворение "потребности страны" за счет "свободных сословий" было не недостаточно, а экономически и морально невыгодно, нерационально.

Высказывания М. Д. Курмачевой по поводу общих процессов русской культуры XIX века не случайны, они носят характер концепции. Это нервный узел книги, с поражением которого рассыпается, лишенное верных перспектив, и все сочинение в целом.

Итак, отсутствие четкой постановки проблемы, подмена объекта исследования, неудовлетворительная источниковая база, сомнительные концептуальные установки… Есть ли в книге дельные материалы, рациональное зерно?

Интерес представляет первая глава "Крепостная интеллигенция в буржуазной и советской историографии". Рассказ о предшественниках, писавших о крепостной интеллигенции, в основном ведется в объективном тоне, без полемических отступлений. Это способствует созданию представления о разработанности данной конкретной проблемы. Но, к сожалению, необходимость обосновать актуальность собственного исследования заставляет автора порой отступать от объективного тона; при этом критика носит характер эскапад, поскольку никаким аргументам места не предоставлено. Так обстоит дело с возражениями по поводу работ Н. Н. Евреинова (с. 28), Е. С. Коц (с. 31), "переоценивших", по представлениям автора, роль дворянства в производстве крепостной интеллигенции.

Попытка дать новый ответ по важнейшему вопросу о генезисе крепостной интеллигенции имеется во второй главе. Необходимо на ней остановиться. Полемизируя с названными авторами, М. Д. Курмачева пишет: "Не волей и желанием крепостников… было вызвано появление группы крестьян, которую начали привлекать новые профессии, не связанные с физическим трудом. Неправомерно рассматривать этот процесс как результат мер, исходивших сверху, а не как результат внутренних процессов развития, созревания объективных условий. Предпринимаемое дворянством было не причиной, а следствием сдвигов в социально-экономическом развитии России второй половины XVIII в., отразившихся на жизни и быте крестьянства" (с. 67).

Если бы этот тезис удалось доказать, то можно было считать оправданным новое обращение к старой теме, предпринятое М. Д. Курмачевой. Но… доказательств нет. Нет фактов, нет их статистического обобщения, есть одни слова. Чем же подкрепляет свой тезис автор? Только аналогией с разночинной интеллигенцией (с. 67–69). Логическая недопустимость и фактическая ошибочность такого подхода рассмотрена выше.